Антониса никто не целовал так даже тогда, когда он платил за это хорошие деньги. В последние месяцы войны молодой человек регулярно бывал в публичных домах Ретимно. Тамошние девицы любили партизан и предоставляли им значительную скидку – особенно если клиент был таким симпатичным, как Антонис. Профессия проститутки стала единственной, которая процветала во время оккупации: мужчинам, вынужденным расстаться с женами, необходимо было хоть как-то сбросить напряжение, а молодые парни активно пользовались возможностью получить первый сексуальный опыт, ведь сделать это в своей деревне им было бы намного сложнее. Но в тех поцелуях не было любви. Сейчас же в объятиях Антониса оказалась девушка, которая целовалась как проститутка, но при этом, вероятно, была девственницей, – а главное, Антонис ощущал обуревающее Анну желание. Ошибки быть не могло, и каждая частица его существа желала, чтобы этот невероятный поцелуй продолжался. Но при этом его разум был ясным, как никогда. Он вернулся в родную деревню, чтобы жениться и остепениться, и здесь, буквально на пороге дома, встретил женщину, страстно желавшую его любви. Это была судьба.
Анна мягко отстранилась.
– Нам пора возвращаться на площадь, – сказала она, понимая, что если они будут целоваться дальше, отец неизбежно обратит внимание на ее отсутствие. – Но давай пойдем разными дорогами.
Девушка вышла из темноты и проскользнула в церковь, где несколько минут устанавливала зажженную свечку перед образом Девы Марии с маленьким Иисусом. Ее губы, все еще влажные после поцелуев Антониса, шевелились в молитве.
Вернувшись на площадь, Анна увидела, что там началась сумятица. На центральную улицу въехал роскошный большой автомобиль, один из немногих на острове, где большинство людей предпочитало по старинке передвигаться пешком или на спине вьючного животного. Анна остановилась, чтобы взглянуть на выбирающихся из салона пассажиров. В водителе, почтенного вида мужчине за шестьдесят, толпа сразу узнала Александроса Вандулакиса, главу состоятельного семейства землевладельцев, обитавшего в огромном поместье под Элундой. Александрос пользовался среди местных жителей популярностью, как и его жена Элефтерия. На фермах, принадлежавших Вандулакисам, работали десятка полтора мужчин Плаки, в том числе и Антонис. Некоторые из них только вернулись после долгого пребывания в партизанском отряде, и Вандулакис встретил их с распростертыми объятиями, предложив весьма неплохую плату, – кто-кто, а он мог себе это позволить. Источником богатства Вандулакисов были не только тысячи гектаров оливковых рощ, им также принадлежало немало земли на плодородном плато Ласитхи, где можно было выращивать картофель, злаки и фрукты. Это позволяло семье Вандулакис круглый год получать высокие доходы. На плато, высота которого доходила до тысячи метров над уровнем моря, было прохладнее, чем внизу, а тающие горные снега обеспечивали необходимую влагу. Обычно Александрос и Элефтерия Вандулакис проводили самое жаркое время года в Неаполи, расположенном километрах в двадцати к западу, оставляя поместье в Элунде в руках их сына Андреаса, – в центре Неаполи у них был огромный дом. Одним словом, дела у Вандулакисов шли отлично.
Впрочем, не приходилось удивляться, что такая благополучная семья решила заглянуть на праздник рыбаков, пастухов и земледельцев: туже картину можно было наблюдать по всему Криту. За праздничный стол садились, а после выходили танцевать не только все жители деревни, но и землевладельцы с близлежащих ферм или поместий. Самое крупное богатство неспособно было организовать более веселое и приятное времяпрепровождение, и богачи были совсем не прочь окунуться в атмосферу всеобщей радости. В войну нелегко пришлось и богатым, и бедным – тем больше было оснований отпраздновать освобождение. Задушевные слова мантинад и энергия, какой сочился танец пентозали, одинаково действовали на всех, независимо от того, каким количеством оливковых деревьев владела семья – девятью десятками или девятью тысячами.
С заднего сиденья автомобиля появились две дочери Вандулакисов, затем их старший брат Андреас. Сельчане приветствовали гостей и выделили им столик, с которого было хорошо видно танцующих. Впрочем, Андреас недолго оставался на месте.
– Пойдем танцевать! – обратился он к сестрам и, схватив их за руки, затащил в круг, где они тут же смешались с остальными танцующими. На девушках были такие же традиционные критские костюмы, как и на женщинах деревни. Анна наблюдала за ними, а затем, дождавшись новой мелодии, встала, взяла подруг за руки и стала медленно двигаться по внутреннему кругу. Оказавшись напротив Андреаса, она посмотрела ему в глаза так же откровенно и смело, как менее чем час назад смотрела в глаза Антонису.
Вскоре танцы подошли к концу. Ягнятина уже дожарилась, ее нарезали толстыми ломтями и разложили по блюдам, которые передавались из рук в руки. Андреас вернулся за столик, где сидели родители, но его мысли были не здесь.
Ему было уже двадцать пять лет, и мать с отцом постоянно намекали, что ему давно пора жениться. Александроса и Элефтерию огорчало то, что молодой человек неизменно отвергает кандидатуры дочерей их друзей и знакомых. Одни казались ему слишком суровыми, другие – чересчур глупыми, третьи – попросту неинтересными, и хотя за любой из девушек дали бы очень приличное приданое, Андреаса это ничуть не интересовало.
– А кто эта девушка с такими замечательными волосами? – спросил он у сестер, указав на Анну.
– Да откуда нам знать? – в один голос ответили те. – Просто одна из деревенских.
– Она такая красивая! – заявил молодой человек. – Я хотел бы, чтобы моя жена была такой же красавицей.
Когда он поднялся, Элефтерия и Александрос обменялись многозначительными взглядами. По мнению Элефтерии, социальное положение и, соответственно, размер приданого будущей невесты не имело особого значения, ведь семье вполне хватало собственных денег. Элефтерия происходила из намного более бедной семьи, чем Александрос, но на их жизни это почти не сказалось. Она очень хотела, чтобы сын нашел наконец семейное счастье, и если для этого нужно пойти против общественных условностей, то тем хуже для общества.
Андреас направился к кучке девушек, которые сидели кружком и руками ели нежное мясо. Во внешности молодого человека не было ничего особенного: он унаследовал от отца коренастую фигуру, а от матери – слегка землистый цвет лица. Но принадлежность к одной из богатейших семей на острове выделяла его на фоне остальных мужчин – за исключением, само собой, его отца. Осознав, что Андреас идет к ним не просто так, девушки заволновались и принялись торопливо вытирать пальцы об юбки и облизывать перепачканные жиром губы.
– Кто-нибудь хочет потанцевать? – непринужденно произнес Андреас, глядя Анне в глаза. Он держался с уверенностью человека, которому никто не посмел бы отказать, и у него были на то основания, так что Анне оставалось лишь встать и взяться за протянутую руку.
Свечи на столах уже догорели, но луна успела подняться над горизонтом, и ее свет делал чернильно-черное небо бархатистым на вид. Раки было в изобилии, вино лилось рекой, а музыканты, заразившиеся всеобщей атмосферой веселья, играли все быстрее и быстрее – пока наконец не стало казаться, что танцующие порхают в воздухе. Андреас крепко прижимал Анну к себе. В столь поздний час обычаем меняться партнерами во время танца уже можно было пренебречь, и молодой человек решил, что не станет менять девушку на какую-нибудь толстуху с редкими зубами и кривыми ногами. Анна была само совершенство, и никакая другая девушка на острове даже сравниться с ней не могла.
За парочкой внимательно наблюдали не только Александрос и Элефтерия Вандулакис, но и еще один человек. Антонис сидел за столиком с друзьями и с мрачным видом вливал в себя стакан за стаканом. Он хорошо понимал, что за сцена разворачивается у него на глазах: его работодатель соблазнял девушку, которую он желал. Чем больше Антонис пил, тем тяжелее становилось у него на душе. Он не чувствовал себя до такой степени отвергнутым даже тогда, когда во время войны спал в горах под открытым небом, беззащитный перед бурями и колючими ветрами. Как он мог надеяться, что Анна достанется ему, если его соперником был наследник едва ли не половины окрестностей Ласитхи?
