Она не могла удержаться от сравнения Кирициса с Маноли, искрометная речь и игривые поступки которого зарождались словно помимо его воли – как вода, бьющая из поврежденной трубы. В первую же их встречу в доме Вандулакисов Маноли взял руки Марии и поцеловал их так, словно был страстно в нее влюблен. Однако это была лишь видимость: девушка точно знала, что Маноли не влюблен в нее. С Кирицисом все обстояло совсем иначе: несомненно, до недавних пор он делал все возможное, чтобы скрыть свои чувства даже от себя самого. Да ему и не было особой нужды делать это: он был слишком занят работой, чтобы анализировать порывы своей души.

Мария подняла глаза, и их взгляды вновь встретились – как и руки. В глазах доктора Кирициса светились сочувствие и доброта.

Они не могли бы сказать, сколько времени простояли так, но этого хватило, чтобы понять, что одна эпоха в их жизни закончилась и началась другая.

– Увидимся на следующей неделе, – наконец произнес доктор Кирицис. – Надеюсь, к тому времени доктор Лапакис уже сообщит вам, когда начинается курс лечения. До свидания, Мария.

Он вышел из дому, и пока он не исчез за поворотом, Мария провожала его взглядом. У нее было чувство, словно они знакомы уже целую вечность. Вообще-то она действительно впервые увидела Кирициса почти пятнадцать лет назад – это было незадолго до войны, во время одного из его приездов на Спиналонгу. И хотя тогда он не произвел на нее особого впечатления, теперь ей было сложно понять, как она могла не любить его. Чем же было занято то огромное пространство в ее душе, в котором теперь поселился доктор Кирицис?

Несмотря на то что явное признание в любви так и не прозвучало, Марии было что рассказать Фотини в следующий ее приезд. Как только Фотини ступила на землю острова, ей стало ясно, что в жизни ее подруги произошло нечто очень важное. Их дружба была столь крепка, что они замечали малейшие изменения в настроении друг друга: эти перемены сказывались в выражении глаз и даже в состоянии кожи на лице, хотя если бы девушек попросили описать, что именно поменялось во внешности подруги, то они вряд ли смогли бы это сделать. Но сегодня не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы заметить, каким счастьем светится Мария.

– У тебя такой вид, будто ты уже выздоровела, – пошутила Фотини, ставя сумку на стол. – Ну же, рассказывай! Что случилось?

– Доктор Кирицис… – начала Мария.

– Кто бы сомневался! – перебила ее подруга. – Все, все, молчу…

– Я даже не знаю, что тебе рассказать… Он почти ничего не сказал.

– Но что-то же он сделал? – с любопытством спросила Фотини.

– Он просто держал меня за руку, но делал это как-то особенно.

Мария понимала: человек из внешнего мира мог решить, что в этом не может быть ничего особенного. Вообще-то в сельской части Крита отношения между неженатыми мужчинами и женщинами до сих пор определялись довольно строгими правилами.

– Он сказал, что скоро мне начнут колоть новое лекарство и что однажды я смогу уехать со Спиналонги… И это прозвучало так, будто я ему небезразлична.

Безусловно, со стороны все это слабо походило на проявление любви. По существу, Фотини даже не была знакома с доктором Кирицисом, но она видела: ее лучшая подруга до краев переполнена счастьем. И это счастье было не надуманным, а вполне реальным.

– А что сказали бы здешние жители, если бы узнали, что между тобой и доктором что-то есть? – спросила практичная Фотини.

Она хорошо знала, как умеют распускать сплетни жители деревень и маленьких городков, и в этом смысле Спиналонга ничуть не отличалась от Плаки: слухи о том, что доктора и одну из его пациенток связывают особые отношения, не могли не возбудить любопытства кумушек всех возрастов и достатков.

– Никто не должен об этом знать. Я уверена, что уже обратили внимание на его приходы ко мне по утрам в среду, но пока что об этом никто не говорит – по крайней мере, мне в лицо.

Мария была права: злые языки острова уже пытались распускать сплетни о визитах к ней Кирициса, но ее слишком любили на Спиналонге, чтобы кто-нибудь воспринял такие разговоры всерьез. Одной из особенностей столь тесной общины было то, что неприятные слухи приставали только к людям, которые и без того не пользовались особой популярностью на острове. Девушку намного больше волновало другое: кто-то мог подумать, что доктора по необъективным причинам отдают ей предпочтение перед другими пациентами. Внеочередное внесение в список «подопытных кроликов» для нового лекарства или какая-то другая привилегия вполне могли вызвать зависть к ней. Это обязательно сказалось бы на репутации Кирициса, и Мария решила, что ни за что не даст повода для упреков доктора в непрофессионализме. Кое-кто – например, любопытная Катерина Пападимитриу – заметил, что доктор Кирицис несколько раз бывал в доме Марии, а поскольку Катерина была из тех людей, которые хотели бы всегда держать руку на пульсе событий, эти визиты не могли не возбудить ее интереса. Жена президента колонии сделала все возможное, чтобы выпытать у Марии, зачем приходил Кирицис, но девушка ясно дала понять, что высоко ценит право на конфиденциальность. Еще одним источником потенциальных неприятностей была Кристина Крусталакис, главная скандалистка поселка, с первой встречи с Марией не прекращавшая попыток опорочить ее в глазах островитян. Каждый вечер она ходила в кафетерий, где неустанно намекала всем встречным и поперечным, что Марии Петракис не стоит доверять, однако слова свои ничем не подтверждала.

– А вы знаете, что она снюхалась с медиком? – драматически шептала она. – Попомните мои слова, она вылечится и сбежит с острова раньше, чем все мы!

Похоже, Кристину Крусталакис удерживало на этой земле только одно: желание сеять злость и зависть. Она попробовала – и попробовала неудачно – сделать то же в отношении матери Марии, а теперь делала все, что могла, чтобы испортить жизнь дочери. Однако у Марии хватало сил выдержать этот напор, а ее любовь к доктору была слишком сильна, чтобы ее могли омрачить столь жалкие потуги.

Спустя неделю Марии начали колоть дапсон. С тех пор как она приехала на остров, болезнь ее почти не развивалась и новые пятна практически не появлялись. В отличие от многих других островитян, подошвы ее ног и ладони не немели, а это означало, что у нее вряд ли разовьются нарывы и язвы, которые стоили многим колонистам возможности ходить и выполнять домашние обязанности. Если в ее туфли попадал острый камешек, она сразу замечала это, а ее изящные руки охватывали ручки больших кастрюль в квартирах «коробки» так же ловко, как и прежде. Можно сказать, она принадлежала к числу немногих счастливчиков, на здоровье которых болезнь почти не повлияла, но даже ее охватила огромная радость, когда стало известно, что новое лекарство, вероятно, способно полностью изгнать лепру из тела. Ведь несмотря на то что лепра пока еще не разрушила организм, болезни удалось причинить ей немало другого вреда.

С юга подул весенний ветер сокорос. Пробравшись между горами, он обрушился на залив Мирабелло, взбивая на море белую пену. А на земле тем временем зашептались на ветру деревья, которые успели уже покрыться почками. Насколько же этот звук был приятнее сухого треска голых веток! Приближался май, и солнце светило все ярче, окрашивая мир в теплые тона. Одноцветное небо и скалы исчезли, сменившись пейзажем голубых, золотых, зеленых, желтых и пурпурных расцветок. Весна и начало лета были на Крите, как и везде, временем безудержного пения птиц, но затем наступали два месяца, в течение которых природа застывала в неподвижном воздухе, пропитанном тяжелым ароматом роз и гибискуса. Цветы и листья, выбившиеся весной на пробудившихся деревьях, в июне были еще свежими и приятными для глаз, но потом нестерпимая летняя жара иссушала их и скрючивала.

Как и раньше, доктор Кирицис раз в неделю бывал у Марии. Они никогда не говорили о своих чувствах, но и в их молчании таилось волшебство. Своей хрупкой красотой их отношения напоминали мыльный пузырь, поднимающийся в небо, – такой яркий, такой разноцветный, но не терпящий прикосновений.