— Зачем? Плоть — ничто, дух — всё! Если души погублены… Погоди, души? Так ты уверен, что это люди, а не демоны?
— А как бы я их тогда обычным оружием? Язычники, разумеется, нечистой силе продавшиеся, но люди. Я их убивал, мне ли не знать? А теперь им, то есть, их телам можно людской образ вернуть.
— Для чего? Плоть — прах есьм…
— А пастве силу Креста Животворящего лишний раз показать?
Монах задумался.
"Ну, давай же, отче, давай! Язычников в истинную веру пачками обращаешь, а тут еще и демонам человеческий облик вернешь, пусть и дохлым. В самую жилу! Прославишься деяниями великими!".
— Гм… И что ж ты делать собрался?
— Не я, отче — ты! Покропи святой водой, молитву нужную сотвори, с них демонская шкура и слезет. А под ней — человеческое тело. Я уверен! Пусть язычники увидят…
— А если не слезет? — Отец Михаил все еще сомневался. — Откуда такая уверенность, Миша? Ты что-то знаешь? Что? Почему не откроешься?
— Отче, соблазн-то какой! Просто два убийства на душу принять или двух демонов повергнуть и прославиться? Избавь меня от соблазна, испытай убитых святой водой и молитвой.
Последний аргумент, кажется, подействовал. Отец Михаил окинул взглядом иконостас, словно спрашивая совета, пробормотал, осеняя себя крестом: "Господи, вразуми раба твоего" — и наконец согласился.
— Хорошо. Ступай, я сейчас.
Группа любопытствующих, толпящихся около церкви, заметно увеличилась. Прошка, ощущая себя центом внимания, что-то объяснял, как всегда бестолково и часто повторяясь, но вновь подходящие зрители повторам только радовались.
"Заметьте, сэр, и это — в разгар полевых работ! В сущности, меняют хлеб на зрелище. Нет, род людской, все-таки, неисправим".
При мишкином появлении разговоры смолкли, и все присутствующие уставились на него. Надо было как-то заполнить паузу до появления Отца Михаила, поэтому Мишка громко, так, чтобы слышно было всем, заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Сейчас отец Михаил вернет этим чудищам человеческий облик, ибо не демоны это, а люди, закосневшие в язычестве и продавшие душу дьяволу. Служба силам тьмы так их изуродовала, что и смотреть страшно, но святая молитва это уродство снимет, и вы узрите их истинный облик.
Слушали внимательно и Мишка решив, что каши маслом не испортишь, продолжил:
— Господь сотворил человека по образу и подобию своему, и если кто-то, как эти — Мишка указал на покойников — продаются Врагу рода человеческого, то утрачивают, рано или поздно, подобие божье. Однако Святой Матери нашей Православной Церкви известен способ открыть их истинное обличье…
Взгляды слушателей вдруг переместились куда-то Мишке за спину, он понял, что из церкви вышел отец Михаил и умолк. Монах был строг и сосредоточен, шествовал уверенно, но не смог заставить себя взглянуть на «демонов», даже подойдя вплотную к носилкам, на которых те лежали. Возведя очи горе отец Михаил начал громко и торжественно:
— Многомилостиве, нетленне, нескверне, безгрешнее, Господи очисти…
Толпа любопытных напряглась, кто-то начал креститься, большинство же стояло, что называется, разинув рот, ожидая дальнейших событий. Мишка тихонько отошел к носилкам и внимательно следил за отцом Михаилом — должен же он, рано или поздно опустить глаза и увидеть «демонов» при дневном свете.
— … и яви мя нескверно, Владыко, за благость Христа Твоего, и освяти мя нашествием Пресвятаго Твоего Духа…
Отец Михаил макнул кропило в сосуд со святой водой.
"Сейчас посмотрит! Не может же он кропить вслепую…".
— … яко да возбнув от мглы нечистых привидений диавольских, и всякой скверны…
Голос священника прервался, рука с кропилом замерла неподвижно — он, все-таки, опустил глаза и увидел! Увидел и понял! Понял и впал в ступор.
"Блин, в такой ситуации кого хочешь, переклинит! Надо дать ему время опомниться… Как? Раньше надо было думать, кретин! Паузы, паузы не допустить! Ну, Господи, помоги!".
Мишка набрал в грудь воздуха, повернулся к толпе зрителей и возопил:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
Одновременно с последними словами он сделал дирижерский жест в сторону собравшихся. Если не все, то большинство знали, что произнесенные Мишкой слова положено повторять трижды, и нестройно затянули:
— Святый Боже, Святый Крепкий…
Прикрываясь шумом их голосов, Мишка шепотом затараторил:
— Кропи, отче! Кропи, кропи… Да кропи же, отче!
Отец Михаил, наконец-то найдя в себе силы пошевелиться, накрест махнул кропилом, попав брызгами не столько на покойников, сколько на Мишку. Зрители как раз закончили «Троесвятое» и теперь осеняли себя крестом, кланяясь в пояс.
Момент был самый подходящий, и Мишка рванул с голов покойников капюшоны. Один капюшон откинулся легко, другой же, присохший на запекшейся крови поддался только со второго раза и издал при этом легкий треск. В толпе какая-то баба ахнула:
— Кожу сдирает!
"Истеричка, мать — перемать! Теперь еще и таксидермистом ославят".
Отец Михаил стоял неподвижно, лицо его было несчастным, а в глазах плескалась вселенская тоска. Приходилось снова брать инициативу на себя.
— Слава Отцу и Сыну… — затянул Мишка, требовательно глядя на монаха. Тот, то ли опомнившись, то ли повинуясь закрепленному многими десятилетиями рефлексу подхватил:
— … и Святому духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
Потом осенил себя крестным знамением, развернулся и побрел к церкви. И это был уже другой отец Михаил: сгорбленный, повесивший голову, шаркающий ногами, как глубокий старик. Мишка догнал его, подхватил под руку.
"Драть Вас некому, сэр Майкл! Его же Алена только-только на ноги подняла, а он теперь на себя какую-нибудь жуткую епитимью наложит, строгий пост держать станет… плоть умерщвлять, опять себя доведет… Раньше думать надо было, теперь-то что? Как-нибудь воспользоваться тем, что он подавлен, резко упала самооценка? А как? Он и без того вон: "Паче всех человек окаянен есьм". Угробит себя покаянием. Стоп! Еще же с покойниками что-то делать надо. Впрочем, это просто: спектакль посмотрели — извольте оплатить".
Мишка обернулся к толпе любопытствующих односельчан и крикнул, все своим видом показывая, что передает волю отца Михаила:
— Унесите их! Заройте где-нибудь, но не на кладбище!
В топе началось беспорядочное движение — у каждого нашлись какие-то срочные дела, но разбежаться зрителям не дала неизвестно откуда взявшаяся тетка Алена. Ее могучая фигура и мощный голос сразу же придали «броуновскому» движению людских фигур некую осмысленную направленность.
"Эх, жаль, что бабы священниками не бывают! Вот бы Алену нам в настоятели! Ага, сэр, а Нинея все повторяет: "Эх, был бы ты девкой!" — но, поскольку современная медицина до операций по перемене пола еще не додумалась, не заняться ли делами более насущными? Например, как будем падре Мигеля из депресняка вытаскивать?
Хрен его знает, я же не психиатр… какие вообще могут быть способы? Напоить? Ага, еще и в баню с телками… Морду набить? Дохлый номер. Он же еще и благодарить станет: так, мол, меня многогрешного — по сусалам, по сусалам! Не скупись брат мой во Христе, ногой еще добавь! Мазохист, туды его!
Отвлечь? Как, на что? Вообще-то, ориентировочно-исследовательская реакция вполне успешно гасит как негативные, так и позитивные эмоции… Только как ее запустить?".
Закончить размышления отец Михаил не дал. Едва войдя под своды церкви он бухнулся перед Мишкой на колени и обратился к нему полным муки голосом:
— Братья во Христе исповедуются друг другу, прими и ты мою исповедь и покаяние, брат Михаил. Грешен аз ничтожный многажды: в слепоте гордыни узрел сучок в глазу ближнего…
"Ну, сэр, будем клин клином вышибать! Разубедить его не выйдет, значит надо «опустить» еще ниже, чтобы хотя бы чувство протеста возбудить. Должен же быть предел самоуничижению, даже у монаха. А если нет, обвиню вообще в какой-нибудь дури, лишь бы возражать стал, а там — разберемся".
