– Майор Блоссом, если не ошибаюсь? – сказал я.

– Это я, – произнес майор между двумя глотками. Ответ был так отрывист, что показался мне одним слогом.

– Я получил приказ явиться в ваше распоряжение, сэр!

– Ах, плохо дело! Плохо дело! – воскликнул майор и, конечно, прибавил крепкое словцо.

– Почему же, сэр?

– Скверное дело, опасная работа! Не могу понять, почему это посылают именно меня.

– Я пришел, майор, узнать, какая работа нам предстоит, чтобы отдать соответствующие распоряжения своим людям.

– Работа очень опасная.

– В самом деле?

– В каждом кусте – тысячи отчаянных головорезов. Им придушить человека все равно, что плюнуть. Эти желтые черти хуже, чем... – и майор-ругатель снова пробормотал нечто неудобопроизносимое.

– Не могу понять, почему они выбрали именно меня! Ведь есть и Майерс, и Вэйн, и Вуд, и все они по объему вдвое меньше меня. Есть, наконец, это воронье пугало Аллен... Но нет, генерал непременно хочет, чтобы убит был я! И к чему посылать меня на расстрел в чапарраль, когда я и так скоро издохну от этих поганых сороконожек? Чтоб этому чапарралю... – И майор еще раз разразился совершенно непередаваемым букетом.

Я видел, что прерывать его, пока не пройдет первый взрыв негодования, было бесполезно. Главная часть майорских проклятий обрушивалась на кусты и чапарраль – я и заключил, что нам придется отойти от лагеря на некоторое расстояние. Но больше мне так ничего и не удалось понять, пока брань майора не приняла характер упорядоченной композиции, которая через несколько минут и была доведена им до благополучного конца. После этого я возобновил свои расспросы.

– Нас посылают в глубь страны за мулами, – отвечал майор. – Хороши мулы, нечего сказать! Богу известно, что на десять миль кругом никаких мулов нет, кроме тех, на которых уже сидят желторожие мексиканцы, а таких мулов нам не надо. Добровольцы, черт бы их побрал, распугали все население. Ни пучка сельдерея, ни одной луковицы не достанешь ни за какие деньги!

– А как вы думаете, долго может протянуться наша командировка?

– Долго?! Не больше дня! Пусть меня волки съедят, если я соглашусь ночевать в чапаррале! Слуга покорный! Если мулы не явятся ко мне в первый же день, то посылайте за ними кого-нибудь другого. Вот и вс°!

– Значит, приказать солдатам взять провианту на один день? – спросил я.

– На два, на два! Ребята проголодаются, Роберте из стрелкового полка уже побывал в тех краях. Он говорит, что там и кошку нечем накормить. Лучше взять сухарей дня на два. Полагаю, что мы все-таки встретим быков, хотя, по правде сказать, я предпочел бы всем быкам Мексики один – бифштекс в филадельфийском ресторане. Чтоб они провалились, эти быки! Жесткие, как подошва...

– Итак, майор в четыре часа утра я явлюсь к вам, – сказал я, собираясь уходить.

– Нельзя ли немного попозже, капитан? Все эти проклятые мошенники не дают мне спать. Но погодите: сколько у вас людей?

– В роте восемьдесят, но мне приказано взять с собой только пятьдесят.

– Так и есть! Что я вам говорил? Они хотят, чтоб меня убили, они хотят, чтобы старого Блоса не стало! Пятьдесят человек! Боже великий, пятьдесят человек!.. Нечего сказать, хорош будет такой отряд в чапаррале!

– Но уверяю вас, пятьдесят моих молодцов стоят сотни...

– Берите всех! Всех, способных носить оружие! Берите трубача, берите всех!..

– Но ведь это значит нарушить приказ генерала, майор!

– Наплевать мне на ваш приказ! Если бы в нашей армии слушались генеральских приказов, вы бы увидели, что бы из этого вышло. Послушайте меня, возьмите всех! Говорю вам, мы можем поплатиться жизнью. Пятьдесят человек!

Я совсем собрался уходить, когда майор остановил меня громким –алло!_.

– Помилуйте, – кричал он, – я совсем с ума сошел! Простите, пожалуйста, капитан! Это несчастье совсем сбило меня с толку. И надо же им было назначить именно меня!.. Не хотите ли чего-нибудь выпить? Вот отличная водка. Очень жаль, что не могу сказать того же о воде...

Я до половины налил стакан водкой и добавил воды; майор сделал то же самое. Мы чокнулись и пожелали друг другу спокойной ночи.

РАЗВЕДКА В ЧАПАРРАЛЕ

Между берегом Мексиканского залива и отрогами Анд лежит низменная полоса. Ширина этой полосы в среднем не больше пятидесяти миль, хотя кое-где достигает и ста. Характер местности – тропический, поэтому вся она и называется tierra caliente. Она почти сплошь покрыта джунглями, где растут пальмы, древовидные папоротники, красное, каучуковое и красильное дерево, тростники и гигантские лианы. Из кустарников встречаются колючие алоэ, пита и дикий мескаль, всевозможные виды кактусов и, кроме того, много любопытных растений, почти не известных ботанике. Есть здесь и черные, вязкие болота, осененные высокими кипарисами, с которых как бы знаменами свисает серебристый мох. От этих болот распространяется ужасное зловоние, несущее в себе заразу страшного –вомито_ – желтой лихорадки.

Нездоровая эта полоса населена очень слабо. Однако она представляет собою единственную во всей Мексике местность, где мы встречаемся с жителями африканского происхождения. В городах – а городов здесь очень мало – можно, правда, встретить желтокожих мулатов; в разбросанных же поселениях живет своеобразный народ, происшедший от смешения негров с исконными обитателями страны. Люди этого племени называются –самбо_.

Самбо живут по побережью залива и за Вера-Круцем, в местностях, населенных черными. Они занимаются скотоводством, рыболовством, охотой, очень немного – земледелием и, в общем, ведут беспечный, полудикий образ жизни, Проезжая лесом, путешественник нередко наталкивается на такую картину.

В лесу на прогалине чернеет небрежно обработанный участок. Здесь просто вырублено несколько десятков деревьев. На лужайке растут ямс, сладкий картофель, индийский перец, дыни и тыквы. На краю помещается хижина – нечто вроде шалаша: в землю воткнуто несколько жердей; на эти жерди положены другие, горизонтальные. Сверху все сооружение покрыто пальмовыми листьями, защищающими внутренность жилища от солнечных лучей. Вот и все. В тени этого шалаша мы находим людей – мужчин, женщин, детей. На них надеты набедренники из белой бумажной материи, но торс – голый. Кожа у этих людей очень темная, почти черная, волосы жесткие и курчавые, как шерсть. Это и есть самбо, произошедшие от скрещения негров с индейцами. Сложение и черты лица у них грубые, одежда тоже. Отличить мужчину от женщины было бы нелегко даже на близком расстоянии, если бы мы не знали, что те туземцы, которые лениво валяются в гамаках или на пальмовых циновках (петате), – мужчины, а те, которые движутся и работают, – женщины. Время от времени кто-нибудь из мужчин подбодряет свою подругу ударом куарто (бич для мулов)...

В шалаше мы находим грубую и скудную утварь: метате, на котором размалывается вареный маис для хлебцев (тортилий), несколько олла (горшков) красной глины, тыквенные сосуды, грубый топор, мачете, банджо, сделанное из тыквы, седло с высокой лукой, уздечку, лассо. С горизонтальных жердей свисают связки красного стручкового перца. Вот и вс°. У входа лежит тощая собака, не менее тощий мустанг привязан к дереву; в соседней загородке мы видим пару ослов, да иногда шелудивого мула.

Мужчины у самбо всегда бездельничают, а всю работу выполняют за них женщины. Впрочем, работы здесь немного. Все указывает на величайшую небрежность и беспечность туземцев. Ямс, дыни, тыквы и перец настолько зарастают сорной травой, что кажется, будто они выросли без всякого ухода, а солнце греет так жарко, что ни одежды, ни топлива почти не требуется.

Но вот мы выезжаем на другую лужайку – и перед нами открывается новая, более привлекательная картина. Видно, что здесь в землю вложено больше труда, хотя впечатление некоторой беспечности и небрежности все же остается. Перед нами ранчо – хутор мелкого фермера, или вакеро. Жилище его напоминает обыкновенный дом с остроконечной крышей, но стены производят очень оригинальное впечатление. Они сложены из огромных бамбуковых стеблей или из стволов Fougmera splendens. Стволы связаны веревками из пита, но между ними оставлены довольно широкие промежутки, свободно продуваемые ветром. Хижины строятся здесь не для тепла, а для прохлады. Кроются они пальмовыми листьями, причем кровля со всех сторон далеко выступает за стены, чтобы дать сток тропическим ливням. Общий вид хижин весьма причудлив; они даже живописнее швейцарских шале.