Въехав на вершину, я обернулся и взглянул на поле недавней битвы.

Холодная полная луна освещала луг Ля-Вирхен. Трупов на траве не было.

Гверильясы захватили с собой своих раненых и убитых, а наши мертвецы спали под землей в уединенном корале; но я не мог не вообразить тощих волков, крадущихся к ограде, и койотов, разрывающих когтями свежие могилы.

КОКУЙО

Ночная поездка по пышному тропическому лесу, когда луна заливает светом крупную, блестящую листву, когда ветер затихает и длинные листья безжизненно склоняются долу, когда из темных зарослей, переплетенных лианами, тропинки выводят нас на светлые цветочные лужайки, – такая поездка настолько прекрасна, что мне хотелось бы, чтобы ради нее не надо было ездить в Южную Америку.

Да, романтика наших северных лесов, романтика, осеняющая узловатые сучья дуба, клена и ясеня, вздыхающая ветром в ветвях сикоморы, ползущая по толстым сваленным стволам, гнездящаяся в темной листве, парящая над крутыми обрывами и дремлющая на серых скалах, сверкающая алмазными сталактитами льда или скользящая по белым снегам, – эта романтика навевает далеко не те грезы, которые охватывают путника в тропическом лесу...

Все эти предметы, все эти эмблемы суровой природы скал и снега напоминают о мрачных страстях, заставляют думать о диких и кровавых сценах боя, о сражениях между дикарями, о рукопашных схватках, где противники не уступают в ярости диким лесным зверям. Невольно видишь перед собой ружье, томагавк и нож, в ушах отдаются вопли и страшное гиканье. Невольно грезишь о войне...

Но не такие мысли лезут в голову, когда едешь под благоуханными ветвями южноамериканского леса и, раздвигая шелковистую листву, топчешь тень великолепных пальм.

Яркие кокуйо, жуки-светляки, освещают путь сквозь темные заросли, соловьи приветствуют путника чудесным рокотом, нега разлита по тропическому лесу и навевает тихий сон – сон любви...

Таковы были наши чувства, когда мы с Клейли молча пробирались по лесной тропинке.

Мы вступили в темный лес, где протекала речка, и переехали ее в брод. Рауль двигался впереди, служа нам проводником. После долгого молчания Клейли вдруг обернулся.

– Который час, капитан? – сказал он.

– Десять, начало одиннадцатого, – отвечал я, взглянув при лунном свете на циферблат.

– Боюсь, что наш сеньор уже спит.

– Не думаю. Он, вероятно, беспокоится: ведь он ждал нас час назад.

– Совершенно верно: пока мы не приедем, он не ляжет. Ну, тогда все отлично...

– Почему же тогда все отлично?

– А потому, что тогда ужин от нас не уйдет. Холодный паштет и стаканчик красного – как вам это понравится?

– Я не голоден.

– Ну, а я голоден, как волк. Я просто мечтаю о кладовой сеньора.

– А разве вам не больше хочется видеть...

– Только после ужина. Всему свое время и свое место. Когда у человека желудок пуст, то ни к чему, кроме еды, у него аппетита не бывает. Даю вам слово, Галлер, в настоящий момент мне было бы приятнее видеть старую, толстую повариху Пепе, чем самую очаровательную девушку в Мексике, то есть Марию Светлую.

– Безобразие!..

– То есть, это только до ужина. А затем мои чувства, конечно, переменятся...

– Ах, Клейли, вы не знаете любви!

– Почему же так, капитан?

– У вас любовь не умеряет аппетита. На любимую вы глядите так же, как на картину или на редкое украшение.

– Вы хотите сказать, что у меня –с глаз долой – из сердца вон_?

– Вот именно, слово в слово. Я думаю, что сердце ваше совершенно не затронуто, а то вы не стали бы тосковать об ужине. Вот я могу теперь жить без пищи целыми днями, могу терпеть всяческие лишения... Но нет, вы этого не поймете.

– Признаюсь, не пойму. Я слишком голоден.

– Вы можете забыть – да я не удивлюсь, если вы уже и забыли, – решительно все о вашей любимой, кроме того, что она блондинка с золотистыми волосами. Разве не так?

– Признаюсь, капитан, по памяти я бы мог набросать только очень слабый портрет...

– А вот я, будь я художником, мог бы запечатлеть на полотне ее черты так же точно, как с натуры. Эти крупные листья складываются для меня в овал ее лица, в блеске кокуйо мне горят ее темные глаза, перистые листья пальм ниспадают ее черными волосами.

– Стоп! Вы бредите, капитан! Глаза у нее вовсе не темные, волосы у нее вовсе не черные...

– Что вы говорите?! У нее глаза не темные? Как воронье крыло, как глухая ночь!

– У нее глаза голубые, как лазурь.

– Нет, черные! Да вы о ком говорите?

– О Марии Светлой...

– Ах, это совсем другое дело! – И мы от всего сердца расхохотались.

Снова воцарилось молчание. Тишина ночи нарушалась лишь топотом коней по твердой земле, позвякиванием шпор и бряцанием железных ножен, бившихся по седлам.

Мы пересекли заросшую кактусами песчаную полосу и подъезжали к опушке высокого леса, когда привычный взгляд Линкольна различил во мраке человеческий силуэт. Охотник сейчас же сказал об этом мне.

– Стой, – крикнул я вполголоса.

Отряд натянул поводья. Впереди, в кустах, был слышен шорох.

– Quien viva? (Кто идет?) – крикнул Рауль, ехавший впереди.

– Un amigo! (Друг!) – был ответ.

Я поравнялся с Раулем и закричал:

– Acercate! Acercate! (Подойдите поближе!)

Человеческая фигура вынырнула из кустов и приблизилась ко мне.

– Esta el capitan? (Капитан?)

Я узнал проводника, которого дал нам дон Косме...

Подойдя вплотную, мексиканец подал мне клочок бумаги. Я отъехал на открытое место и попытался прочесть записку при лунном свете. Но карандашные строки расплывались перед глазами, и я не мог разобрать ни буквы.

– Попробуйте вы, Клейли! Может быть, у вас глаза лучше моих.

– Нет, – отвечал Клейли, разглядев бумажку. – Я еле вижу строки.

– Esperate, mi amo! (Погодите!) – сказал мне проводник. Мы застыли на месте.

Мексиканец снял с головы тяжелое сомбреро и шагнул в темную глубину леса. Через секунду с кроны palma redonda слетело что-то блестящее. То был огромный тропический светляк – кокуйо. Он с тихим жужжанием закружился на высоте двух-трех метров над землей. Проводник подпрыгнул и шляпой смахнул его на траву, а потом накрыл его той же шляпой и, засунув туда руку, вытащил блестящее насекомое и подал мне.

– La! (Ну, вот!)

– No muerde! (Не кусается!) – добавил он, видя, что я колеблюсь взять в руки странное насекомое, похожее по форме на жука.

Я взял кокуйо в руку. Его большие круглые глаза сверкали зеленовато-золотым светом. Я поднес жука к бумаге, но его слабый свет еле отразился на ней.

– Да ведь, чтобы что-нибудь прочесть, нужно набрать дюжину таких светляков! – сказал я проводнику.

– No, senor, uno basti: asi! (Нет, сеньор, довольно и одного: вот так!) – И мексиканец, взяв кокуйо пальцами, легонько прижал его к поверхности бумаги. Насекомое сразу вспыхнуло ярким блеском и осветило на бумаге круг в несколько сантиметров диаметром.

Буквы сразу резко выделились на белом фоне.

– Поглядите, Клейли! – воскликнул я, удивляясь этой лампаде, вышедшей из рук самой природы. – Никогда не верьте россказням путешественников. Я слыхал, что если посадить дюжину таких насекомых в стеклянный сосуд, то при их свете можно будет читать самую мелкую печать.

И, повторив эти слова по-испански, я спросил у проводника, верно ли это.

– No, senor, ni cincuenta! (Нет, сеньор, и пятидесяти не хватит!) – отвечал мексиканец.

– А вот так хватает и одного! Но я совсем забыл о деле: надо прочесть записку.

И, наклонившись к бумажке, я прочел по-испански:

– –Я сообщил о вашем положении американскому командованию_.

Никакой подписи не было.

– От дона Косме? – шепотом спросил я мексиканца.

– Да, сеньор! – был ответ.

– А как же вы надеялись пробраться в кораль?

– Asi! (Вот так!) – отвечал проводник, показывая волосатую бычью шкуру, висевшую у него на руке.