Том самом музее, где в годы оккупации действовал Тургеневский зал. Добиться его открытия сумел художник-декоратор Саша Кочеров, подпольщик из группы Вали Берзина. А заведовала залом учительница Клавдия Дмитриевна Шкопинская. Саша пережил оккупацию и погиб на фронте.

Александр Николаевич Комаров, ещё с гражданской называвший себя Жоресом, возглавил другую группу. И осенью сорок второго года был расстрелян вместе с Михаилом Суровым и другими своими товарищами.

Анне Андреевне Давыденко, хозяйке явочной квартиры жоресовцев, и ее дочери Ане, санитарке подпольного госпиталя, иначе именуемого "русской больницей", удалось уцелеть. Чтобы разделить судьбу других выживших — хранить память.

Все-таки мудро устроено, что люди не знают своей судьбы.

Но сейчас их судьбы менялись. И как знать…

30 сентября 1941 года, район Дмитровска-Орловского

Местность вокруг Дмитровска — совсем не то же самое, что типичный орловский ландшафт.

Окрестности Орла — блюдечко. Учитывая, при каких обстоятельствах Быстроходный Хайнц заполучил город, так и тянет добавить прижившееся и ставшее народным — "с голубой каёмочкой". И сдобрить ещё более народным, да с морским загибом.

А вот район Дмитровска — менажница. Овраги, балки, холмы. И леса, леса. Коим в скором будущем предстоит стать партизанскими. Тут без альтернативы.

Здешний рельеф Годунов представлял себе и без топографической карты. У дядь Бори, отцова друга, тут родственники жили. Вот и ездили они втроем на дядь Бориной машине даже не за семь верст киселя хлебать, а за сто — ушицы.

Помнится, в первый Санькин приезд в Дмитровск "Жигуль" увяз в глубоченной луже аккурат на въезде в город. И хорошо так увяз — ни вперед, ни назад. И младший Годунов, наблюдая со стороны попытки вытащить машину, тогда посмеялся: чего, может, прям тут рыбачить и устроимся? За что словил от отца совсем не съедобного "леща" и распоряжение работать не языком, а руками.

Рыбачили на речке Неруссе. Санька все любопытствовал: откуда это у русской речки такое имя? Но никто толком объяснить не смог.

И только древний-предревний дед дяди Бори, не иначе как сжалившись над настырным пацаном, выдал свое объяснение:

— Тут вишь, малой, какая загогулина — неруси много к нам приходило. Кто селился, да женился на наших, да хлеб робить начинал — тот свой становился. А кто неспокойно гостевал да загостился — тому вот Бог, а вот порог.

Санька и усомнился бы в дедовом объяснении, да очень уж хорошее оно было. Правильное, но не как в книге, а по-человечески. И рисовались в Санькином воображении неведомые конники, что повернули вспять от речки Неруссы. И придумывались бои, в которых причудливо смешивались приметы разных эпох.

Да только вот никакой фантазии не хватило бы, чтобы выдумать то, что сейчас происходило на самом деле: он ехал в Дмитровск готовить незваным гостям горячий, прямо таки пламенный прием на Неруссе.

Мягко покачиваясь на дерматиновом сиденье "эмки", целеустремленно мчащей по шоссе, Годунов в который раз детализировал для себя предстоящее. Вроде бы, все обдумали, обговорили, снова обдумали, но не покидает ощущение, будто что-то да забыли. Интересно, как это в книжках какой-нибудь до мозга костей штатский историк бултых в прошлое — и с ходу соображает, что, где, когда, какими силами учинить потребно. И давай руководить. И никто ему, болезному, не скажет: да ты офонарел, дядя! какие тебе, к фрицевой матери, пять артполков? Чего бы сразу не механизированный корпус и пропорциональное количество авиации в придачу? Никто! А ежели и возникают трудности, справляется с ними попаданец лихо, друзьям на диво, врагам на страх. Куда уж до него отставному капитану третьего ранга!

"А ведь говорил мне отец — иди, Саня, в общевойсковое", — Годунов ухмыльнулся.

И мысли приняли другой оборот. Сиденье — оно, конечно, не такое удобное, как любимое кресло, но дорога к размышлениям предрасполагает. В приоткрытое окно бьет ветер, по-утреннему свежий и влажноватый, чуть-чуть похожий на морской бриз. И не пыльно пока, что тоже весьма неплохо.

Кое-какие идеи уже воплощаются в жизнь, иные — те, что контрабандой протащило послезнание, — заставляют в очередной раз ухмыльнуться. А заодно и приободриться, чтоб носом не клевать. Ядерная бомба на Берлин стала бы весомым аргументом, чтобы Гитлер и думать забыл о блицкриге, но ты ж, Александр Василич, не в сказку попал. А третьи — вопрос самой ближайшей перспективы, только бы времени, твоего персонального, хватило. Ежели хватит — все в твоих руках: и "улитка" Момыш-Улы, и вьетнамские мины, и эрзац-напалм. Прогрессорствовать так прогрессорствовать от души.

В конце концов, ситуация уже лучше чем в той истории, которая тебе известна. Ерёменко предупрежден, а самозваный старший майор, но уже вполне легитимный начальник Орловского оборонительного района (вот ведь шутки истории, а?) едет в Дмитровск. Причем в компании не только здравых мыслей да бредовых идей. Знание — оно, конечно, сила, однако ж одиннадцать машин с полутора сотнями вооруженных до зубов ополченцев НКВД как-то убедительнее. Еще сотня следует в Дмитровск по узкоколейке, а с ними — взрывчатка и бутылки с зажигательной смесью.

И опять выползло извечное любопытство. Интересно, почему все-таки обозвали вполне себе профессиональное воинское формирование ополчением? Как бы половчее вызнать? И ходить-то далеко не надо. Младший лейтенант-чекист, сидящий рядом с сержантом Дёминым, знает наверняка. А нельзя вот. И опять-таки спрашивается, как это всякие попаданцы во времена Иоанна Грозного и Петра Первого никому не казались подозрительными и, как следствие, не оканчивали жизнь на колу или в застенках Тайной канцелярии? И даже карьеру при особах государей ухитрялись сделать, ага. Тут в родном ХХ веке плывешь, что те туманы над рекой. Странно все — от бытовых мелочей до территориального деления. И надо постоянно следить за собой, чтобы не выказать удивления, когда спутник, например, сообщает:

— Ну вот, в Курскую въехали.

И думать: чего ж ты рассеянный-то такой, Александр свет Василич? Еще ж на совещании отметил: Дмитровск пока что находится в составе Курской области. Впрочем, это важно только для поддержания, так сказать, легенды. А на бурной деятельности не должно отразиться никак, ибо по любому — территория Орловского военного округа.

Отразиться не должно — и к чертям морским и сухопутным, в конце-то концов, и опасения, и приметы. Тем более что приметы до оскорбительного тривиальны даже в свете отдельно взятой судьбы некоего А Вэ Годунова. В колонне — тринадцать машин. Тринадцатая — щедрый игнатовский подарок на прощание: партсекретарь, прежде чем отбыть в Кромы, вызвался самолично проводить командующего со товарищи. Ну и подарок преподнёс… А зачем, спрашивается, Годунову обкомовская агитмашина и толстый бритоголовый агитбригадчик в придачу? Если только лишние… ну, то есть, не лишние колеса? Так и тут, в Орле, они не лишние.

— Я тебе ценного кадра от сердца отрываю, а ты… — не на шутку разобиделся Игнатов — Ты вот знаешь, как у тебя в том Дмитровске дела пойдут? Не-ет. А Никита Василич — агитатор опытный. Коли что — такую речугу задвинет, как нам, "сапогам", ни в жисть не сказать. И музыка у него при себе, подберет правильную, чтоб, значит, настрой нужный создать.

— Какая музыка, Николай! — раздраженно отмахнулся Годунов. — Не до агитации сейчас.

— Агитация — она всегда ко времени, смотря кто, кого и как агитировать будет! — в ответ заупрямился секретарь. — Не всяк человек приказ разумеет, особливо ежели человек этот — баба али дед какой упертый. А таких, я тебе скажу, в том Дмитровске — полсотни на сотню. А при них — детишки. Представь, какой вой вся эта гвардия поднять может? Они ж того германца в глаза не видали, ну, разве что, кто из бывалых мужиков, которые на германской лиха хлебнули. Но этих ты и сам, небось, никуда отправлять не будешь, а? То-то же. А у нашего товарища Горохова, — кивок в сторону скромно помалкивающего в сторонке агитбригадчика, — с той войны "максимка" в лучших друзьях. Вдобавок он самолично за баранкой, шофера-то ихнего я давно к другому делу приставил.