— И все же, — сказал он, — раз вы не сделали ничего дурного на территории Венесуэлы, мы подержим вас еще немножко, а там отпустим. Но глядите: чтоб вести себя пристойно и работать хорошо! За вами будет особое наблюдение.

В разговорах со мной офицеры довольно часто жаловались на нехватку свежих овощей. В деревне занимались сельским хозяйством, но овощей почему-то не выращивали. Там были рисовые и кукурузные поля, сажали также черные бобы — вот, собственно, и все. Я обещал им развести огород, если, конечно, меня обеспечат семенами. Сказано — сделано.

Мы с Депланком получили возможность выходить из лагеря. Позднее к нам присоединились еще двое заключенных, отбывших свой срок и арестованных в Сьюдад-Боливаре. Одного из них звали Тото, он был из Парижа, второй — корсиканец.

Вчетвером мы сложили из дерева два маленьких, но крепких домика с крышами из пальмовых ветвей — один для меня и Депланка, другой для наших товарищей. Мы с Тото соорудили высокие подставки на ножках, которые находились в тазах с мазутом — это чтобы муравьи не сожрали семена, — и вскоре получили прекрасную рассаду помидоров, баклажанов, дынь и зеленой фасоли. Затем начали высаживать рассаду на грядки. Вокруг стеблей томата делалась маленькая канавка или углубление, постоянно заполненное водой — это увлажняло почву и предохраняло растения от вредителей, которые теперь не могли подобраться к ним.

— Эй, а это что такое? — спросил как-то Тото. — Смотри, какой блестящий камушек.

— А ну, помой-ка его, друг.

Он протянул мне камень. Это был кристалл размером с горошину. Промытый водой, он заблестел еще ярче, особенно в месте откола от скалы, где был вкраплен в какую-то очень твердую горную породу.

— Может, алмаз?

— Да заткнись ты ради Бога, Тото! Если даже и алмаз — тем более нечего поднимать шума. А вдруг нам повезло, и мы наткнулись на кимберлитовую трубку? Припрячь-ка лучше, вечером еще поглядим.

Вечером я давал урок математики. Учеником моим был капрал (теперь он уже полковник), готовившийся к экзаменам на офицерское звание. Сейчас этого простодушного и очень доброго человека — эти качества проверены вот уже двадцатипятилетней дружбой — называют господином полковником Франсиско Баланьо Утрера.

— Франсиско, что это такое? Кусок кварца?

— Нет, — сказал он, тщательно осмотрев находку. — Это алмаз. Спрячь получше и никому не показывай. Где ты его нашел?

— Под помидорной рассадой.

— Странно... Может, затащил туда вместе с речной водой? Ты ведь, когда набираешь воду, скребешь небось краем ведра о дно?

— Ну, иногда.

— Тогда точно оттуда. Ты принес этот алмаз с реки. Посмотри хорошенько, может, и еще есть. Обычно они по одному не попадаются. Там, где нашел один, ищи и другие.

Тото принялся за дело. В жизни своей он еще никогда так не пахал. Он так старался, что два его напарника, которым он, разумеется, ничего не сказал, только удивлялись и твердили:

— Да не надрывайся ты так, Тото. Ты ж помрешь, а всей воды с реки все равно не перетаскаешь. К тому же ты еще и с песком ее носишь.

— А это чтоб почва была рыхлой, дружище, — отвечал Тото. — Если смешать ее с песком, она лучше пропускает воду.

Мы смеялись над ним, а Тото все таскал ведро за ведром без остановки. Однажды в полдень, когда все мы сидели в тени, он, проходя мимо нас, споткнулся и упал. Из песка выкатился алмаз размером с две горошины. И тут Тото сделал ошибку — рванулся вперед и схватил камень.

— Э-э, — протянул Депланк, — да это никак алмаз! Солдаты говорили, что в реке встречаются алмазы и золото тоже.

— Поэтому я и таскал эту проклятую воду. Теперь вы видите, что я не такой уж вовсе дурак, — сказал Тото. Он даже испытывал облегчение: отныне никто не станет смеяться над его чрезмерным усердием.

Короче говоря, через полгода Тото набрал где-то около семи-восьми каратов, а я — примерно двенадцать и еще штук тридцать совсем мелких камешков, попадающих в категорию промышленных алмазов. Но однажды я нашел один камень весом больше шести каратов. Когда позднее в Каракасе ювелир огранил его, из него получился бриллиант в четыре карата — он до сих пор сохранился, я ношу его в кольце, не снимая ни днем, ни ночью. Депланк и Антарталья тоже набрали ценных камушков. У меня сохранился патрон, в который я и сложил свое богатство. Ребята же сделали себе некое подобие патронов из рога и тоже хранили алмазы в них.

Никто об этом ничего не знал, за исключением будущего полковника Франсиско Баланьо. Помидоры и другие овощи росли исправно, офицеры щедро расплачивались с нами за столь существенную прибавку к столу.

Мы пользовались довольно большой свободой. Работали без охраны, ночевали в двух своих хижинах. В лагерь даже не заглядывали. Время от времени мы пытались убедить губернатора отпустить нас, на что он неизменно отвечал: «Скоро, скоро». Но прошло вот уже более восьми месяцев, а мы по-прежнему торчали в Эль-Дорадо. И я начал поговаривать о побеге. Тото и слышать об этом не желал, равно как и другие. Тогда я купил крючок и леску и начал исследовать реку. Заодно ловил и продавал рыбу — особым спросом пользовались пресловутые пираньи, эти кровожадные хищники, весившие около килограмма. Зубы у них были устроены как у акул, жутко опасные твари.

Сегодня в лагере случилось чрезвычайное происшествие. Гастон Дюрантон, известный своим друзьям под кличкой Торду или Горбатый, бежал, прихватив с собой из губернаторского сейфа семьдесят тысяч боливаров.

История этого типа весьма примечательна. Еще ребенком он был отправлен в исправительную школу на остров д'Олерон, где работал в сапожной мастерской. Однажды во время работы он умудрился повредить себе ногу. Лечили его плохо, бедренная кость срослась неправильно, и в совсем юном возрасте он стал калекой. Больно было смотреть, как он ходит — худенький, сгорбленный мальчик, приволакивающий за собой непослушную ногу. На каторгу он попал в возрасте двадцати пяти лет. Неудивительно, что, проведя практически все детство в исправительной школе, парень пристрастился к воровству.

Все называли его Торду, Горбатый, но, несмотря на физическую немощь, ему удалось бежать с каторги и добраться до Венесуэлы. В те времена страной правил диктатор Гомес. Немногим заключенным удавалось вынести режим, установленный им в тюрьмах и на каторгах.

Торду арестовала специальная полиция Гомеса и отправила работать на строительство дорог. Французские и венесуэльские каторжники трудились, прикованные цепями к тяжелым железным ядрам с клеймом в виде трех лилий — гербом Тулузы. На все жалобы был один ответ: «Но эти цепи и ядра поставляет ваша страна. Вот, глядите, клеймо!»

Так вот, Торду ухитрился сбежать во время дорожных работ. Через несколько дней его схватили и привезли обратно. Раздели, уложили лицом вниз на землю на глазах всех заключенных и приговорили к ста ударам бичом.

Обычно даже очень здоровый мужчина не выдерживал больше восьмидесяти. К счастью, Торду был страшно худ. Он лежал плашмя, вжавшись телом в землю, и удары не достигали цели — они не могли разорвать печень, что обычно случалось при таких экзекуциях. После избиения мучители присыпали солью оставшиеся на теле раны и оставляли жертву на солнце. Голову же заботливо прикрывали большим свежим листом — желательно было, чтобы жертва погибла от избиения, а не от солнечного удара.

Торду выдержал эту средневековую пытку и, поднявшись на ноги, к своему изумлению обнаружил, что больше не горбится. Удары бича сломали неправильно сросшийся сустав, и бедренная кость стала на место. Никто не мог ничего понять, солдаты и заключенные твердили, что случилось чудо: Бог вознаградил несчастного за то, что он с таким мужеством перенес эти ужасные страдания. С него тут же сняли цепи и ядра. Затем долго лечили, после чего Торду была поручена относительно легкая работа — носить воду для заключенных, занятых на строительстве. Он выпрямился, окреп и, поскольку хорошо питался, вскоре превратился в настоящего атлета.

В 1943 году он снова бежал и осел в Эль-Дорадо. Рассказывал всем, что и до этого жил в Венесуэле, правда, умалчивая, что в качестве заключенного. Ему предложили работать поваром вместо Шапара, так как того перевели на огородные работы. И Торду жил себе поживал в деревне, в доме губернатора на противоположной стороне реки.