Битва длилась часа два. Охранники уже хотели убить Брута, но я им не позволил; затем в один из моментов у Дантона сломался рог — тот самый, который он повредил о бочку. И он ударился в бегство, преследуемый Брутом. Погоня, прерываемая короткими схватками, длилась до утра следующего дня. Быки разметали и сносили все, что попадалось на пути: сад, кладбище, прачечную. Лишь около семи утра Бруту удалось припереть Дантона к стене скотобойни возле моря и глубоко вонзить рог в брюхо соперника.

К тому же Брут повернул его в теле соперника дважды — до самого желудка. И побежденный Дантон рухнул в лужу крови, смешанной с собственными кишками.

Битва гигантов настолько изнурила Брута, что мне пришлось самому выдергивать его рог из тела Дантона. Буйвол поплелся по тропинке вдоль моря, там к нему присоединилась Маргарита и затрусила бок о бок, подставляя ему под плечо свою безрогую голову.

Я не смог присутствовать на их брачной ночи, так как надзиратель, в чьем ведении находились буйволы, объявил, что увольняет меня за то, что я посмел распрячь Брута. Я дошел к коменданту.

— Что произошло, Папийон? Брута надо прирезать, он слишком опасен. Он уже успел уничтожить трех прекрасных животных.

— Потому я и пришел к вам. Просить, чтобы вы спасли Брута. Никто, кроме меня, не знает, как обстояло дело. Я должен заявить, что Брут действовал исключительно в целях самообороны.

Комендант улыбнулся.

— Так... Что же дальше?

— Видите ли, комендант, противник напал на моего буйвола первым. — И я посвятил его во все детали. — Более того, если бы я не распряг Брута, Дантон наверняка убил бы его. Ведь он не мог защищаться, будучи прикованным к телеге.

— Это, конечно, верно, — заметил комендант.

В этот момент появился надзиратель скотного двора.

— Доброе утро, комендант! А я везде ищу тебя, Папийон. Ты ушел утром из лагеря, будто на работу отправился, а ведь я тебя уволил! Быка в любом случае отправят на бойню в воскресенье утром — мяса с него на целый барак хватит!

— Вы не посмеете?

— А ты кто такой, чтобы мне приказывать?! Плевать я хотел!

— Есть комендант. И еще доктор — я попрошу его спасти Брута, и он скажет свое слово.

— Да тебе-то что за дело?

— Это мое дело. Я возничий, а Брут — мой друг.

— Друг?! Буйвол? Ты что, смеешься?

— Господин Агостини, выслушайте меня хоть минуту!

— Пусть он выступит как адвокат Брута, — вмешался комендант.

— Ладно. Говори!

— Господин Агостини, как вы думаете, животные могут разговаривать друг с другом?

— Почему нет? Надо же и им как-то общаться.

— Ну хорошо. Так вот: Брут и Дантон договорились, что будут драться на дуэли.

И я второй раз пересказал историю с самого начала.

— Бог ты мой! — воскликнул надзиратель. — Ну и странный ты все же тип, Папийон! Ладно, поступай со своим Брутом как знаешь, но смотри: если он взбрыкнет еще хоть раз, никто его не спасет, даже сам комендант. Можешь возвращаться на работу.

Два дня спустя Брут вновь вернулся к своим обязанностям по доставке воды. И по-прежнему за ним повсюду следовала его верная подруга Маргарита.

Острова опасны — слишком уж большой, конечно, видимой свободой пользуются там заключенные. Мне было больно и противно наблюдать, какой ленивой растительной жизнью здесь живут и больше всего на свете боятся, чтобы ничто не нарушило ее мирного течения. Одни ждут, когда закончится срок заключения, другие уже ничего не ждут, а просто погрязли в своих пороках.

Прошлой ночью я лежал в гамаке, а в другом конце барака развернулась карточная игра, такая бурная, словно в картежников бес вселился. В конце концов моим друзьям Карбоньери и Гранде пришлось вмешаться, чтобы немного утихомирить их, одному справиться с этой публикой было не под силу. Я же погрузился в дремоту и, стараясь забыться, гнал от себя сладкие воспоминания о жизни на побережье среди индейцев. Наверное, сам Господь Бог наказал меня за то, что я недооценил красоту и прелесть первобытной жизни, так щедро предложенной мне в подарок, которой я мог пользоваться ровно столько, сколько мне хотелось.

Там остались милые мои возлюбленные, Лали и Зарема, там не существовало ни жандармов, ни наших законов, ничего, кроме полного взаимопонимания и любви между людьми, населяющими эту благословенную землю. Да, я сам виноват, что оказался здесь, но надо постоянно думать только об одной вещи — бежать или умереть. Ведь стены и цепи каторги владеют не духом, а только моим телом, правда, об этом напоминают ежедневно, точнее, два раза в день.

— Папийон!

— Здесь!

Это утром. А в шесть вечера снова:

— Папийон!

— Здесь!

Но вы заблуждаетесь, господа. Мое физическое пребывание здесь еще ничего не означает. Дух мой свободен. Я не принадлежу каторге, я не освоился с ней, как освоились тысячи заключенных, в том числе даже самые близкие мои друзья. Я постоянно готов к побегу.

В этот момент к моему гамаку подошли какие-то два типа.

— Спишь, Папийон?

— Нет.

— Мы хотели бы с тобой поговорить.

— Говори. Только тихо, чтоб никто не услышал.

— Так вот, мы готовим бунт.

— Каким образом? Как это понять?

— Перебьем всех арабов, всех этих собак охранников с их женами и детьми-ублюдками. А план такой: Арно, это я, и мой друг Отэн, и еще четверо ребят, они на нашей стороне, нападаем на склад оружия, что у комендатуры. Я там работаю — слежу, чтобы стрелковое оружие содержалось в чистоте и порядке. Там двадцать три автомата, пулеметы и еще восемьдесят единиц — по большей части карабины и короткоствольные ружья марки «Лебел». Все пройдет как по...

— Стоп, стоп, не продолжай! Я пас. Благодарю за оказанное мне доверие, но я отказываюсь.

— Мы думали, ты согласишься стать во главе... Погоди, сейчас узнаешь подробности и сам все поймешь. Дело беспроигрышное. Мы уже с полгода готовим эту операцию. На нашей стороне около пятидесяти человек...

— Только не называй имен. Ни руководителем быть не хочу, ни вообще принимать участия в этом деле.

— Почему? Мы же доверяем тебе и говорим все напрямик, как есть. Так что уж, будь другом, объясни.

— Но я же не просил рассказывать мне все это. Это, во-первых. Я вообще, сколько себя помню, делаю только то, что сам захочу, это, во-вторых. Плюс к тому я не убийца, который кидается на людей. Могу убить только того, кто причинил мне зло, много зла, но убивать женщин и детей, не сделавших мне ничего дурного... К тому же вы даже не понимаете, что дело это на все сто процентов гиблое, но я вам сейчас объясню. Даже если бунт и удастся, в конце все равно тупик.

— Почему?

— Потому что главное — это вырваться отсюда. Главное — побег, а он невозможен. Ну, допустим, в мятеже примут участие даже сто человек, а куда они потом денутся? На острове всего две лодки. Больше сорока каторжан вместить они не могут. А как быть с остальными шестьюдесятью?

— Мы будем в числе тех сорока, что сядут в лодки.

— Это ты так сейчас думаешь. Другие не глупее вас. У них тоже будет оружие, и если имеется хоть капля мозгов, они своего не упустят. Вы тут же начнете убивать друг друга из-за этих лодок. Но самая главная загвоздка состоит в том, что ни одна страна в мире не захочет принять ни одну из этих лодок после того, что вы здесь натворите. Ведь сообщение об этом будет передано по телеграфу во все возможные страны, куда бы вы ни направились. Особенно, конечно, их сильно вдохновит тот факт, что вы перебили столько людей. Нет такого уголка на Земле, где бы вас приняли, а если и примут, то только для того, чтобы вернуть во Францию. Слыхали, наверное, что я вернулся из Колумбии? Так что я знаю, что говорю.

— Ладно. Выходит, отказываешься?

— Да.

— Это последнее твое слово?

— Последнее.

— Что ж, нам ничего не остается, как распрощаться.

— Погодите минуту. Прошу, ни в коем случае не говорите об этом ни одному из моих друзей.