На лежбище котиков
Я видел мир в его первичной сути.
Из космоса, из допотопной мути.
Из прорвы вод на Командорский мыс
Чудовища, подтягивая туши.
Карабкались, вползали неуклюже,
Отряхивались, фыркали, скреблись.
Под мехом царственным подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Обрывистое каменное ложе.
Вожак загадочным (но хрюкающим все же).
Тяжелым сфинксом замер на скале.
Он словно сторожил свое надгробье.
На океан взирая исподлобья
С гримасой самурая на челе.
Под мехом царственным подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Ворочая громадным, дряблым торсом,
Секач над самкой годовалой ерзал,
Сосредоточен, хладнокровен, нем,
И, раздражаясь затянувшимся обрядом.
Пыхтел усач. Однако тусклым взглядом
Хозяйственно оглядывал гарем.
А молодняк в воде резвился рядом.
Тот, кувыркаясь, вылетал снарядом.
Тот, разогнавшись, тормозил ластом
И затихал, блаженно колыхаясь.
Ухмылкой слабоумной ухмыляясь.
Пошлепывая по спине хвостом.
Но обрывается затишье и дремота.
Они, должно быть, вспоминают что-то.
Зевота скуки расправляет пасть.
Как жвачка, пережеванная злоба
Ласты шевелит, разъедает нёбо,
И тварь встает, чтоб обозначить власть.
Соперники! Захлебываясь, воя,
Ластами шлепая, котиху делят двое.
Кричащую по камням волоча.
Один рванул! И темною лавиной
С еще недокричавшей половиной
К воде скатился и затих, урча.
Два секача друг друга пропороли!
Хрипя от похоти, от ярости, от боли.
Воинственным охваченные пылом,
В распоротых желудках рылись рылом.
Заляпав кровью жаркие меха!
Спешили из дымящейся лохани
Ужраться до смерти чужими потрохами.
Теряя собственные потроха…
И хоть бы что! Подрагивало сало.
Струилось лежбище, лоснилось и мерцало.
Здесь каждый одинок и равнодушен.
Покамест сам внезапно не укушен.
Не сдвинут с места, не поддет клыком.
И каждый замкнут собственной особой.
На мир глядит с какой-то сонной злобой
Недвижным гипнотическим зрачком.
Здесь запах падали и аммиачно-серный
Извечный дух вселенской свинофермы.
Арктическая злоба и оскал.
Здесь солнце плоское, закатное, рябое,
Фонтаны крови над фонтанами прибоя,
И сумрак, и гряда безлюдных скал.
— Нет! — крикнул я. — Вовеки не приемлю
Гадючьим семенем отравленную землю.
Где мысли нет, там милосердья нет.
Ты видишь сам — нельзя без человека!
Приплюснута, как череп печенега.
Земля мертва, и страшен звездный свет.
А ночь текла, и млечная громада
Спиной млекопитающего гада
Отражена… И океанский вал.
Над гулом лежбища прокатываясь гулом.
Холодной пылью ударял по скулам
И, пламенем белея, умирал.
Ночной пир на развалинах Диоскурии
А.Х.
Обжор и опивал
Достойная опора,
Я тоже обладал
Здоровьем горлодера.
Я тоже пировал
При сборище и зелье.
Где каждый убивал
Старинное веселье.
В непрочности всего,
Что прочным предрекалось,
Одно твое лицо.
Как пламя, подымалось.
Полуночной судьбы
Набросок в лихорадке,
И линия губы
Как бы прикус мулатки.
В непрочности всего
Несбыточного, что ли…
Вовек одно лицо
Пульсирует от боли.
И потому его
На дьявольскую прочность
В непрочности всего
Пытает червоточность.
И потому у губ
Так скорбны эти складки,
Но потому и люб
Твой пламень без оглядки.
Пусть обескровлен пир
От долгих посиделок,
И плотно стынет жир
Предутренних тарелок…
И страшен невпопад
Трезвеющий Иуда,
Его далекий взгляд
Откуда-то оттуда…
И все-таки, клянусь.
Мы сожалеть не будем,
Что нас подводит вкус
От голода по людям.
Ты слышишь чистый звук.
За окнами простертый?
Крик петуха, мой друг,
Но этот город мертвый…
Крик петуха, мой друг.
Под млечным коромыслом.
Где тонет всякий звук,
Не дотянув до смысла.
Фальшь
Невыносима эта фальшь
Во всем — в мелодии и в речи.
Дохлятины духовной фарш
Нам выворачивает плечи.
Так звук сверлящего сверла,
Так тешится сановной сплетней
Питье с господского стола
Лакей лакающий в передней.
Прошу певца: — Молчи, уважь…
Ты пожелтел не от желтухи…
Невыносима эта фальшь,
Как смех кокетливой старухи.
Но чем фальшивей, тем звончей.
Монета входит в обращенье.
На лицах тысячи вещей
Лежит гримаса отвращенья.
Вот море гнилости. Сиваш.
Провинция. Шпагоглотатель.
Невыносима эта фальшь.
Не правда ли, очковтиратель?!
Давайте повторять, как марш,
Осознанный необратимо,
Невыносима эта фальшь.
Да, эта фальшь невыносима.
