Деловые заседания во время визита Гэллапа должны были проходить в Пунта — дель — Эсте. Я часто сопровождал разных чиновников в уругвайский Институт общественного мнения, который находился на улице Рио — Негро. Я беседовал с его директором и близко познакомился с деятельностью этого учреждения. В последнюю минуту планы в отношении меня опять изменились. Мартинес, сменивший к тому времени советника Кантрелла, объявил мне, что я не смогу работать с Гэллапом, поскольку его визит совпадает по времени с конференцией руководителей Межамериканского банка развития и мне на ней предстоит много поработать.
В частности, я был назначен помощником Уайта, который занимался оборудованием секретариата конференции. На самом деле Уайт был начальником службы безопасности МБР, и именно в этой работе я и должен был помогать ему, хотя в целях конспирации числился на другой должности.
Вначале я был одним из помощников Уайта, но затем получил повышение и был назначен на должность генерального помощника. Под моим руководством фактически оказался весь уругвайский персонал, занимавшийся устройством секретариата, распределением рабочих помещений и их меблировкой, установкой телефонов, организацией транспортной службы, оформлением документов и складским оборудованием. Мартинес не ездил в Пунта — дель — Эсте, поэтому поддерживать со мной своевременные контакты и давать дополнительные инструкции должен был другой агент. Им оказался второй личный телохранитель министра финансов США. Он остановился в здании «Лафайет». Как‑то вечером мы зашли туда с Хорхе Васкесом. Хорхе очень гордился своими новыми друзьями и хвастливо представил мне всех лиц, сопровождавших министра. Он и не догадывался, что выглядел очень смешно, ведь утром я уже побывал в этих самых апартаментах, где получил соответствующие инструкции.
Янки, передавшего мне эти инструкции, я увидел во второй раз только во время конференции: он куда‑то несся сломя голову, даже не сняв радионаушники. По правде говоря, на конференции дел у меня оказалось немного. Наша группа в поисках места для своей «мирной работы» облюбовала кабаре «Баррабас». В связи с окончанием курортного сезона все другие кабаре уже были закрыты. В «Баррабас» приходили отдыхать делегаты конференции после жарких дискуссий и сотрудники секретариата.
Я следил за чиновниками банка «Република», которые, как представители страны, где проводится конференция, были ответственны за организационную часть.
Я обнаружил, что чиновники банка при подписании с фирмой «Куньетти» контрактов на транспортное обслуживание кладут деньги себе в карман — это было единственным моим интересным наблюдением.
Мне нужно было подыскать грузчиков для перевозки мебели. МБР платил за все довольно щедро. Я переговорил с ребятами из своего ресторана и предложил взяться за это дело, пообещав, что они смогут хорошо заработать и оплатить накопившиеся у всех долги.
Четыре недели были напряженными. ЦРУ занималось всем. Уайт ходил на рыбалку, а я гулял с начальниками уругвайской оперативной группы майором Альборносом и капитаном Муньосом. Оба они служили в республиканской гвардии. Комиссар Лукас заходил со своими людьми в мой ресторан, но большую часть времени они посвящали слежке за женским персоналом полиции.
Самым безумным был день, когда президент Пачеко Ареко прибыл на конференцию. Во время его выступления мы с Муньосом стояли за занавесом на сцене, где был установлен стол президиума. Мы тщательно закрыли окна и задернули шторы, чтобы какой‑нибудь снайпер не смог сделать прицельного выстрела. Потом заглянули под трибуну: не подложена ли мина. Мы были хорошо вооружены и ревниво охраняли президента с тыла.
После окончания конференции я не вернулся в Монтевидео, а получил приказ пробыть еще некоторое время в Мальдонадо. Однако в связи с разными обстоятельствами я периодически ездил в столицу.
Республиканская гвардия подняла мятеж. Курорт Пунта — дель — Эсте превратился в район проведения совещаний политических деятелей и военных.
Нужно было узнать о позиции эрреристской группировки, значительную часть которой составляли сторонники Эбера, Она выступала за открытое столкновение с правительством. А у меня были дружеские отношения с Альфредо Ларой, фернандистским вожаком этой группы. Шли разговоры и о том, что в вооруженных силах появилось течение, сторонники которого выступали за уважение конституционной системы и за проведение социальных реформ.
В этой ситуации произошел мятеж в республиканской гвардии. Мятежники вступили в контакт с небольшой прогрессивной группой, стоящей особняком среди политических сил Эбера. Это вызвало беспокойство в официальных уругвайских кругах и среди американцев. В довершение всего добытая капитаном Соммой информация оказалась недостаточной. Взрыв в рядах республиканской гвардии был неизбежен, он мог произойти и в любых других полицейских частях. В листовках, распространяемых тупамарос среди полицейских, говорилось, что их пассивность означает поддержку репрессивной политики правительства и преступлений, совершаемых некоторыми подразделениями Главного полицейского управления.
Беспокойство возросло после вручения тупамарос под дулом пистолета письма одному из сержантов. В письме они в еще более жесткой форме подтверждали свои требования. Члены республиканской гвардии просили разрешить им носить штатское в неслужебное время. Их требование было отвергнуто, при этом их еще и оскорбили, обвинив в трусости.
Подспудное недовольство в республиканской гвардии назревало давно. Моторизованная полиция несла охрану частных предприятий, хозяева которых платили за это непосредственно полицейскому командованию. Миллионы песо, предназначенные для улучшения условий жизни в казармах, бесследно исчезли. Рядовые полицейские чувствовали себя обманутыми, но молчали. Поэтому их мятеж не был неожиданным.
События развивались следующим образом. Однажды полицейский из отряда моторизованной полиции обратился к заместителю командира части майору Альборносу с просьбой дать увольнительную на сутки, чтобы навестить тяжело заболевшего сына. Альборнос отказал ему, заявив, что в связи с введением осадного положения все увольнительные отменены.
Однако отец — горемыка знал о ежедневных отлучках из казарм многих его товарищей, отправляющихся на строительство частного дома Альборноса. Группа полицейских попросила майора пересмотреть свое решение, приняв во внимание уважительную причину. Тогда Альборнос обвинил их в подстрекательстве к мятежу. После этого ходоки пошли в актовый зал для рядового состава, где к ним присоединилась большая группа их товарищей. Майор дал приказ о построении, но собравшиеся в актовом зале отказались его выполнить.
Группа офицеров во главе с лейтенантом Лобатти — бывшим инструктором полицейских курсов в провинции — советовала взбунтовавшимся успокоиться, не доводить дела до крайностей. Потерявший над собой контроль майор Альборнос разразился угрозами в адрес нижних чинов и офицеров — посредников, обвинив последних в том, что они пошли на переговоры из трусости, что просто боятся конфликта со своими подчиненными. Он сыпал оскорблениями направо и налево. Только вмешательство Лобатти и других офицеров спасло его от самосуда. Все рядовые полицейские и несколько офицеров примкнули к восставшим. Они собрались в актовом зале, чтобы обсудить положение. Альборнос уведомил о случившемся Главное полицейское управление. Сразу же были высланы ударные группы столичной полиции с приказом усмирить восставших.
Прибыв к казарме Сентенарио и узнав о возложенной на них задаче, полицейские отказались выступать против своих товарищей и немедленно вернулись в свою часть.
На следующий день мятежники сдались, правительство не решилось применить к ним суровые меры. Офицерам было приказано не покидать своих квартир, а нижним чинам оставаться в актовом зале. Фактически все они находились под арестом.
Такое двусмысленное положение длилось несколько недель. Волнение правительства и американского посольства возросло, когда пришло известие, что Лобатти и другие офицеры в нарушение приказа покинули свои квартиры и направились в редакцию газеты «Эль Дебате» — орган сторонников Эрреры, — но затем возвратились в казармы. Контакты с ними поддерживались через бывшего армейского офицера Лару, а также через других сторонников Эбера, выступавших против Пачеко. Напряжение в конце концов спало, однако этот инцидент явился красноречивым показателем серьезных противоречий, существовавших внутри репрессивных сил.
