Голова закружилась у Береники. Она побледнела, выпустила руку мужа, присела на краешек дивана и с каким-то испуганным выражением впилась глазами в лицо доктора Попфа, который со странным безразличием выслушал подробный план ограбления страны при помощи его изобретения.

— Вы строите себе собственный институт! — гремел между тем Падреле, патетически потрясая руками. — Богатейший институт! К вашим услугам самые блестящие научные сотрудники, виднейшие ученые Аржантейи и всего мира!.. Вас избирают почетным членом всех научных обществ и университетов Аржантейи. Это я уже беру на себя.

— Полагаю, что меня изберут и без вашей помощи, — самолюбиво перебил его Попф.

— Не будьте ребенком! — закричал Падреле. — Вы отлично знаете, что это не так. Я хотел бы посмотреть, как трижды гениальный распрофессор получит в Аржантейе ученую степень или что-нибудь в этом роде, если этого не захотят Падреле, или Хуан Пизарро, или Дешапо, или Крюгер, или Макмагон, или Диего Альварес ди Ривера!

Он выкрикнул фамилии членов знаменитой «шестерки» с тем горделивонаглым пафосом, с которым шаман выкрикивает перед трепещущей толпой страшные и ослепляющие имена всесильных богов.

Конечно, доктор Стифен Попф не был настолько юн и неопытен, чтобы не знать, какое огромное влияние имеют члены «шестерки» на всю, в том числе и научную, жизнь Аржантейи. Но он был со студенческих лет воспитан в убеждении, что об этом не полагается говорить открыто, особенно если говорящий сам относится к правящей верхушке страны. В этом было что-то глубоко унизительное, постыдное, такое, от чего впечатлительному Попфу иногда не хотелось жить.

— Эти джентльмены крупные научные авторитеты? — спросил он, наливаясь холодной яростью и старательно отводя свой взгляд от взбешенной Береники.

О, как она презирала его в эти минуты, как она ненавидела его за то, что он уводил разговор в сторону от дела, от предлагаемого Аврелием Падреле богатства!

— Эти джентльмены крупнейшие финансовые авторитеты! — проревел Аврелий Падреле и с такой силой стукнул кулаком по столу, что стоявшая на самом краю дешевая фарфоровая чашечка упала на пол и разбилась. — Уверяю вас, почтеннейший, это поважней, чем какие-то…

— Осторожней в выражениях, сударь! — очень тихим и спокойным голосом предупредил его доктор Попф, но Падреле уже сорвался с цепи.

— …клистирные трубки, которым не на что купить себе кролика для опытов!..

Наступило тяжелое молчание, которое через добрую минуту прервал по-прежнему очень тихий голос доктора Попфа.

— Господин Падреле, — неправдоподобно спокойно промолвил доктор Попф, — я вас прошу немедленно убираться вон.

Он приоткрыл дверь, позвал вдову Гарго и сказал ей:

— Большая просьба, госпожа Гарго. Господин Падреле сегодня уезжает. Приобретите ему костюм, пальто, шляпу и обувь. В магазине скажите, что это для меня. Деньги вам даст господин Падреле.

И он заперся в своем кабинете.

Часа за полтора до своего отъезда Падреле переслал ему через вдову Гарго конверт с сорока восемью тысячами кентавров и письменным обязательством выслать остальные пятьдесят две тысячи не позднее пятого сентября. Доктор Попф вернул ему обязательство и деньги с припиской, что он не берет платы с тех, над кем он производит научные опыты, все равно, будь то представитель знаменитого банкирского дома «Братья Падреле» или обыкновенная крыса.

Не желая видеть Падреле, доктор Попф пробыл в своем кабинете, пока тот не отправился на вокзал. Потом Попф спустился вниз. Его встретила заплаканная госпожа Гарго и, всхлипывая, подала записку.

Береника Попф, урожденная Мишелли, сообщала доктору Попфу, что она не может с ним больше жить и что она уезжает в Город Больших Жаб.

Утром следующего дня из вагона поезда, прибывшего в Город Больших Жаб, вышел краснощекий человек лет тридцати, с приплюснутым мясистым носом и выдающимся подбородком. Он был весел, как жаворонок, без умолку болтал, то и дело нежно наклоняясь к ушку своей молодой спутницы, но та была молчалива, задумчива и печальна.

Погода, которой их встретила столица Аржантейи, была попросту отвратительна. Сквозь высокую стеклянную крышу вокзального перрона проглядывало пасмурное, затянутое низкими тучами небо. Не верилось, что на дворе всего только последний день августа. Серыми, унылыми потоками лил дождь, типичный октябрьский дождь, холодный, пронизывающий, навевающий тоску, как плач больного ребенка за стеной.

Наемная машина, шелестя шинами по мокрой мостовой, помчала их мимо неприветливых высоких домов, покрытых разноцветными заплатками вывесок, мимо нарядных газетных киосков, обвешанных отсыревшими газетами и журналами, словно свежевыстиранным бельем, мимо черных входных ям метрополитена, в которые мокрые пешеходы кидались с мрачной стремительностью самоубийц, мимо пустынных небольших скверов с уныло поблескивавшими скамьями, мимо заляпанных кричащими плакатами, грязных привокзальных кинотеатров, действовавших круглые сутки, мимо мокрых полицейских, мокрых деревьев, мокрых автобусов, мокрых павильончиков, в которых изнывали от безделья и сырости продавщицы цветов, чистильщики сапог, торговцы мороженым и засахаренными фруктами.

Потом такси повернуло направо и стало медленно огибать запруженную машинами площадь, в центре которой высилась огромная гранитная статуя. Статуя изображала собой красивую женщину в легких гранитных одеждах, с которых водопадами низвергались дождевые потоки, видно было, что она чувствует себя в столице Аржантейи не очень уютно.

С площади машина выскочила на очень широкий бульвар и через несколько минут остановилась у подъезда лучшего в Городе Больших Жаб отеля «Кортец». Портье встретил вошедшую парочку с тем вежливым презрением, с которым хорошо выдрессированные гостиничные служащие относятся к дамам в скромных провинциальных туалетах и к мужчинам, одевающимся в магазинах готового платья. Но тон Падреле-младшего, хотя и сохранившего инкогнито, был так естественно властен и держался Падреле среди аляповатой роскоши непомерно просторного вестибюля настолько свободно, что портье шестым своим чувством, специфическим чутьем бывалого лакея, понял, что имеет дело с птицей высокого полета.

Его сомнения окончательно рассеялись, когда Падреле с самым небрежным видом поручил ему разменять весьма крупный банковый билет. Теперь портье был олицетворением предупредительности и подобострастия.

В книге приезжих Береника расписалась своей девичьей фамилией, а Падреле — плебейской фамилией Эту, — так звали няньку из приюта, где воспитывался младший сынишка госпожи Гарго. Почтенная вдова как-то упоминала об этой особе в присутствии недавнего пациента доктора Попфа.

Новоявленный господин Аврелий Эту проводил Беренику в отведенные ей апартаменты. Здесь они и позавтракали, после чего вызвали машину и, не теряя времени, отправились по магазинам.

Головокружительная роскошь апартаментов, в которых Падреле поселил ее впредь до оформления развода с Попфом и их свадьбы, знаменитые и дорогие ателье, перспектива стать одной из богатейших женщин богатой Аржантейи — все это могло бы вскружить голову и более рассудительной женщине, нежели Береника. Разве не об этом мечтала она еще два дня тому назад?

— Ах, Стив! — воскликнула она в упоении, когда перед нею и для нее зашелестели на прилавке разноцветные тяжелые волны драгоценнейших шелков. — Посмотри, какая прелесть, Стив!..

Она забыла, что рядом с нею Аврелий Падреле, ей казалось, что она пришла сюда с Попфом.

Сначала Падреле от неожиданности выпучил глаза. Потом он расхохотался.

— Ба, Береника! Вы, кажется, назвали меня Стивом!..

У него не хватило такта промолчать. Он был даже убежден, что ей так же смешно, как ему. Право же, это очень забавно: обращаться к мужу, которого оставила ради другого! Забыть, хотя бы и на мгновение, что она сейчас невеста Аврелия Падреле, Аврелия Падреле, черт возьми!