— Он мерзавец! — воскликнул Аврелий, задрожав от возмущения. — Боже мой, как ты ошибаешься, Примо! Этот Карб неслыханный мерзавец!

— …Прямодушным и честным молодым человеком, — ласково, но настойчиво повторил Примо Падреле, — и я очень рад, что не ошибся в нем. Покорнейше прошу вас, не перебивайте, — чуть заметно повысил он голос, увидев, что Аврелий снова собирается заговорить. — Мой брат в отъезде вот уже седьмую неделю. От него не было за это время ни одного письма. Правда, он никогда не баловал меня письмами с пути, хотя я ни на минуту не сомневался и не сомневаюсь в его горячей любви ко мне. Итак, шестинедельное отсутствие — и ни одного письма. И вдруг является молодой человек, заявляющий, что он и есть мой брат. Первой моей мыслью было, что вы убили Аврелия или каким-нибудь другим способом навсегда устранили его со своего пути. Но теперь я усомнился. Я верю в провидение, которое не захочет оставить меня на склоне моих лет без единственного, горячо любимого брата. Что-то говорит мне, что вы не убийца, — не перебивайте меня, — нет, вы не убийца. Я верю голосу сердца, — он меня очень редко обманывает, — вы впервые пошли по пути преступления и порока. Я добрый христианин, и мне не хочется делать вас несчастным на всю жизнь. Одумайтесь, друг мой! Хлеб, добытый преступной рукой, горек и не насыщает. Сегодня, в день моего рождения, я во имя моего несчастного брата говорю вам: опомнитесь! Уходите с миром, и пусть рука господня поведет вас по стезе труда и чистой, праведной жизни!

Примо Падреле кротко вздохнул, давая тем самым понять, что даже самые неприятные разговоры приходят к концу и что Аврелию пора покинуть кабинет.

Но Аврелий Падреле все еще не понимал, в каком безнадежном положении он оказался. Его удручало сознание, что он не может немедленно, сию же минуту, доказать любящему и любимому брату, что он не самозванец. Было очень обидно, что ему не удастся участвовать в сегодняшнем семейном торжестве. Его выводило из себя, что Примо Падреле своей недоверчивостью сам себя лишал приятнейшего из сюрпризов, которые ему когда бы то ни было преподносились ко дню рождения. Но ему и в голову не приходило, что Примо Падреле решил во что бы то ни стало и ни при каких условиях не признавать в нем своего брата.

Неумный и самовлюбленный, Аврелий все же сознавал, что после всего происшедшего между ним и Попфом по меньшей мере неприлично обращаться в Бакбук за помощью. Но теперь он видел, что без этого не обойтись. Он сказал:

— И все же я в самые ближайшие дни представлю тебе самые бесспорные доказательства.

Падреле-старший поморщился:

— Вы все-таки настаиваете на своем?

— Я представлю тебе письменное подтверждение доктора Попфа и фотографии. Он снимал меня каждый день.

— Бог свидетель, как много я отдал бы за то, чтобы ваши слова подтвердились! — кротко промолвил Падреле-старший. — Но, увы, я слишком долго прожил на свете, чтобы верить в возможность чуда.

Он встал. На фоне закатных лучей, струившихся сквозь высокое, просторное окно, его редковатые, мягкие волосы светились, как нимб святого.

Аврелий тоже встал. Он мешкал. Он никак не мог себя заставить покинуть кабинет. Ему не верилось, что он так и уйдет из родного дома, не приняв участия в традиционном семейном торжестве, которое вот-вот уже должно было начаться.

— Будьте здоровы, друг мой, — сказал Примо Падреле, но руки не подал.

Выдвинув маленький ящичек письменного стола, он вынул оттуда коробочку с карамельками и одну из них положил себе в рот (врачи запретили ему курить).

— Из этого ящичка ты мне достал когда-то шоколадного человечка, — печально сказал Аврелий. — Помнишь, когда умерла мама?

Господин Примо промолчал, и Аврелий Падреле медленно пошел к выходу. Уже почти у самых дверей он обернулся и промолвил:

— Прости меня, я забыл поздравить тебя с днем рождения.

Господин Примо молча кивнул головой в знак благодарности, и Аврелий покинул кабинет своего брата.

Примо Падреле вздохнул с облегчением. Зуб был выдернут.

Снова усевшись за письменный стол и задумчиво побарабанив по нему пальцами, он позвонил в акционерное общество «Тормоз» и сказал, что через пятнадцать минут туда приедет господин Огастес Карб, которому нужно передать в запечатанном пакете все материалы «по бакбукскому делу». Никаких описей документов делать не нужно. Материалы ни в коем случае не распечатывать и не разбирать, а прислать в том виде, в каком они привезены из Бакбука.

Потом он вызвал к себе Огастеса Карба и попросил его как можно скорее привезти пакет.

— Слушаюсь, сударь, — сказал Огастес Карб и повернулся, чтобы уйти.

Но Примо Падреле остановил его:

— Если вы ничего не имеете против, Огастес, я хотел бы, чтобы впредь до возвращения господина Аврелия вы выполняли отдельные мои поручения.

— Почту за счастье, сударь, — сказал Огастес Карб, низко поклонившись.

— И еще вот что, Огастес. Если у вас сегодняшний вечер не занят, я был бы рад видеть вас на нашем семейном торжестве.

У Огастеса Карба от счастья перехватило дыхание.

А Примо Падреле пошел переодеваться к вечеру.

Спустя полчаса Карб привез пакет. Глава фирмы, отпустив секретаря, снова спустился в кабинет, вскрыл пакет, весивший не меньше пяти килограммов, внимательно просмотрел все его содержимое; часть бумаг, пачку фотографий и рулон негативов сжег в камине, оставшиеся материалы запер в несгораемом шкафу.

Теперь можно было спокойно праздновать день рождения.

Из Города Больших Жаб ежедневно отправляются в сторону Бакбука три поезда: в одиннадцать утра, в четыре сорок три пополудни и в десять часов двадцать две минуты вечера.

Четвертого сентября в каждом из трех поездов мы могли бы встретить по одному из действующих лиц нашего повествования.

С первым поездом уехал человек, имя которого два с лишним месяца не сходило со страниц аржантейских газет. Высокий, отлично сложенный брюнет с энергичным, чуть скуластым лицом, он был по многочисленным фотографиям известен почти каждому. Проводник вагона, в котором он расположился, приветливо осведомился:

— Если не ошибаюсь, господин Томазо Магараф? — И, убедившись, что он не ошибся, раззвонил об этом по всему составу.

Но почти никто из пассажиров не затруднил себя посещением вагона, в котором ехал наш герой. Томазо Магараф уже давно, по крайней мере, десять дней назад, перестал быть сенсацией. Его начисто вытеснили со страниц газет и журналов и из легкомысленных сердец аржантейских граждан пятеро близнецов, родившихся у неизвестного до сего времени бухгалтера маленькой комиссионной конторы в неприметном городке Ан.

Возвращавшийся из своей неудачной курортной поездки Томазо Магараф узнал об этих близнецах еще по пути в Город Больших Жаб, но, только прибыв в столицу, он понял, какое роковое влияние на его личную судьбу оказало небывалое событие в семье анского бухгалтера. Никто уже не имел желания бесплатно кормить выросшего лилипута в своем ресторане, никто не собирался бесплатно предоставить ему даже самый захудалый номер в своей гостинице, во всех магазинах его принимали как самого обыкновенного покупателя. Вернее, он не был даже самым обыкновенным покупателем, потому что у него не было денег. За то время, когда его имя открывало сердца и кассы предпринимателей, заинтересованных в рекламе, Томазо Магараф не догадался сколотить себе хоть немного денег, и рождение анских близнецов подрезало под самый корень шаткое благополучие нашего героя.

Десять дней провел Томазо Магараф в поисках заработка. Но все то, что он умел делать в качестве универсального циркового артиста-лилипута, было недостаточно для артиста нормального роста. Раньше ему прощалась некоторая детскость номеров, с которыми он выступал. Теперь же от него требовалось высокосовершенное мастерство, которого у него не было. Чтобы приобрести его, нужно было располагать временем и деньгами, а денег у Магарафа не было. Прожив десять дней у своей прежней квартирной хозяйки, он решил обратиться за помощью к доктору Попфу. Доктор — настоящий парень и поможет ему.