— Примо! — сказал Аврелий Падреле, перебив плавную речь своего старшего брата. — Я отлично понимаю твое положение. Возможно, что на твоем месте я бы сам с трудом поверил. Но это факт: я — Аврелий. Только я вырос… Я вырос, как этот самый Томазо Магараф… Сейчас я тебе расскажу все, как было.

— Хорошо, я вас с удовольствием выслушаю, друг мой, — мягко сказал глава фирмы с той особенной деликатностью, с которой разговаривают с ненормальными посетителями, если нет возможности немедленно от них избавиться. — Надеюсь, что это не займет много времени…

— Скажите пожалуйста! — восторженно воскликнул Аврелий. — Никогда не видел такого сдержанного и нелюбопытного человека! Придется уж тебе на этот раз потерпеть! Зато ты сейчас услышишь историю, похожую на самый невероятный фантастический роман!

И, пересыпая свою речь восклицаниями, ненужными подробностями и многочисленными лирическими воспоминаниями о своем горьком лилипутском прошлом, Аврелий рассказал молча слушавшему Примо удивительную историю, уже известную нашим читателям. Он не забыл упомянуть и про субботнюю встречу с Огастесом Карбом, которого он похвалил попутно за то, что тот не проболтался, и про шрам на пальце, и родимое пятно, и о Беренике, на которой он женится, лишь только будет оформлен ее развод с доктором Попфом, и о том, что он задумал одну очень выгодную коммерческую операцию, которая удвоит, а может быть, утроит богатства их фирмы. Он рассказывал и ждал, что вот-вот растает ледок недоверия, который чувствовался во внимательных, но слишком спокойных глазах его брата.

Но Примо Падреле по-прежнему слушал его, не перебивая и словно ожидая, когда же наконец кончится эта хоть и забавная, но все же утомительная и в высшей степени нелепая аудиенция.

— Что же вам угодно, друг мой? — спросил Примо Падреле, когда Аврелий наконец замолк.

— Теперь мне уже ничего не угодно, — ответил, сияя, Аврелий Падреле. — Теперь мне угодно только познакомить тебя с Береникой и поехать к себе в отель переодеваться к вечернему банкету. Ты, конечно, лично будешь приглашать ее на сегодняшнее торжество?

Примо Падреле молчал.

— Неужели тебе совсем не хочется сказать мне хоть что-нибудь? — спросил Аврелий после довольно продолжительной паузы.

— У меня есть к вам один вопрос, — значительно ответил глава фирмы, еще немного помолчав.

— Слава богу! Наконец-то ты начинаешь проявлять хоть какие-то признаки интереса к моей ничтожной особе! — облегченно вздохнул Аврелий. — Спрашивай поскорее, старичина, не томи меня!

Примо Падреле с усилием приподнялся со своего кресла, оперся широкими ладонями о письменный стол, несколько подался вперед и, вперив свой очень серьезный и спокойный взор в глаза продолжавшего улыбаться Аврелия, с расстановкой спросил:

— Скажите, пожалуйста, друг мой, куда вы девали моего несчастного брата Аврелия?

Двадцать два года отделяли дату рождения Примо Падреле от того знаменательного дня, когда появился на свет его младший брат Аврелий. За этот промежуток времени мать Примо Падреле родила ему двух братцев и сестрицу, которые долго не задерживались в этой юдоли скорби и печали и умирали в самом нежном возрасте. После смерти последнего из них Примо около шести лет оставался единственным сыном и наследником гигантских капиталов рода Падреле. Его боготворила мать, женщина больная, сентиментальная и вздорная, в нем души не чаяли обе бабки и дед по материнской линии, ему изо дня в день в течение долгих шести лет внушали уверенность, что его ожидает удивительная, сказочная судьба и что он ее безусловно заслуживает своими личными качествами.

Когда на двадцать третьем году его жизни у Примо неожиданно появился новый братец, он воспринял это радостное семейное событие как личную катастрофу. Появился сонаследник, придется после смерти отца делить капиталы фирмы, которые он уже привык считать своей собственностью, с этим мозгляком, к которому не только он, но и его родители, не говоря уже о бабках и деде, испытывали чувство почти нескрываемой неприязни.

Оставалась надежда, что новорожденный вскоре последует за своими братцами и сестричкой туда, где деньги и наследство никого не интересуют. Но ребенок, хотя и очень болезненный и хворавший почти всеми детскими болезнями, каждый раз аккуратно выздоравливал и оставался жить на радость врачам и обслуживающему его персоналу и на горе его старшему брату.

Прошло еще несколько лет, и выяснилось, что маленькому Аврелию никогда не суждено вырасти. Из нежеланного члена семьи он превратился в источник ее позора. Трудно перечислить сплетни, которые передавались из уст в уста в самых аристократических салонах Аржантейи, о причинах, вызвавших появление такого редкого уродства в одной из богатейших и влиятельнейших семей страны. В этих кривотолках не было и грана истины, ибо никому не известны точные причины, почему у нормальных родителей наряду с нормальными детьми вдруг рождаются лилипуты. Но сплетников ничто, конечно, не останавливало, и это не прибавляло симпатий к маленькому Аврелию со стороны его родных.

Прошло несколько лет, один за другим сошли в могилу представители старшего поколения Падреле, и братья Примо и Аврелий остались единственными владельцами фирмы.

За это время Примо успел прийти к выводам, которые несколько примирили его с существованием крохотного брата. Самый факт его уродства приобрел в глазах старшего Падреле оттенок смягчающего вину обстоятельства. Конечно, не следовало искать в нем сочувствия к несчастной судьбе Аврелия, — Примо Падреле был достаточно деловым человеком. Но Аврелий не мог обзавестись семьей и оставить после себя потомство, которое претендовало бы на свою долю в фирме. Следовательно, в конечном счете, доля Аврелия все равно должна была остаться его старшему брату или детям старшего брата, если бы тот умер раньше Аврелия. Личные траты Аврелия не могли сколько-нибудь серьезно отразиться на финансовой мощи фирмы. А боязнь общества, в котором Падреле-младший крайне болезненно ощущал свою физическую неполноценность, привела в конце концов к тому, что Аврелий стал чуждаться людей и все свои права на руководство фирмой передоверил Примо. Ибо Примо был достаточно умен и осторожен, чтобы всюду и всячески подчеркивать свою нежность и любовь к несчастному братцу. Он всегда находил время для того, чтобы повозиться с Аврелием, когда тот был еще ребенком, и по-дружески побеседовать с ним, когда тот вышел из детского возраста. Нет поэтому ничего удивительного, что одинокий и глубоко несчастный ребенок проникся глубокой любовью к единственному человеку, относившемуся к нему с вниманием и очевидной заботой.

Иногда ночью старший Падреле просыпался вдруг в холодном поту: это ему приснилось, что Аврелий решил самостоятельно заняться деловой деятельностью или — что еще хуже — что Аврелий решительно потребовал раздела наследства.

На другой день Примо бывал особенно нежен и внимателен к своему брату. Он вообще ни в чем не отказывал ему, отлично понимая, что самые крупные расходы на его прихоти не могут даже приблизительно сравниться с обычным мотовством молодых людей его круга. К тому же, эти относительно небольшие расходы отвлекали Аврелия от деловых мыслей и еще крепче утверждали его в любви и безграничном доверии к брату.

Нельзя сказать, чтобы Примо Падреле после трех десятков лет, проведенных под одной кровлей с Аврелием, был совершенно к нему безразличен. С тех пор как он окончательно убедился, что Аврелий от него ничего не требует, кроме братской любви и относительно незначительных денежных расходов, Примо Падреле иногда с удивлением ловил себя на том, что он испытывает к брату своеобразное чувство. Это, конечно, не было тем, что мы привыкли называть любовью или нежностью, но все же было более сердечным чувством, нежели обыкновенная холодная деловая заинтересованность.

Когда Примо Падреле вызвал к себе Огастеса Карба для известного уже читателю разговора, глава фирмы действительно испытывал некоторое беспокойство за судьбу своего недалекого и взбалмошного братца. Это беспокойство усугублялось тем, что вечером четвертого сентября у Примо, по случаю дня его рождения, должно было собраться достаточно большое общество, и отсутствие младшего Падреле в такой высокоторжественный день могло вызвать нежелательные толки. Тем более, что это обычно бывал единственный день в году, когда оба брата появлялись вместе, и старший мог перед людьми весьма заинтересованными продемонстрировать полный мир, любовь и согласие, царящие между обоими владельцами фирмы.