Он хохотал, хрюкал от восторга, хлопал себя по коленям.

— Не будем, Береника, вспоминать о нищих!.. Господи! Назвать меня Стивом!.. Я уж давно так не смеялся!..

Береника покраснела, попыталась изобразить на своем лице улыбку, но ей это плохо удалось. Она сразу стала скучной, вялой, неразговорчивой, такой, какой была в поезде, который привез их сегодня из Бакбука.

К великому удивлению Падреле, она заказала себе только три платья и, сославшись на головную боль, попросила отвезти ее в гостиницу.

Вечером, когда ей из ателье принесли уже готовые туалеты, ока снова оживилась, долго прихорашивалась перед зеркалом. Вечернее платье она обновила, отправившись с Падреле в оперу. Платье ей удивительно шло. Она это знала и от этого сознания еще больше хорошела. Падреле наслаждался ее первым успехом в обществе, пожалуй, не в меньшей степени, нежели тем, что в этом зале, переполненном его светскими знакомыми, никто его не узнал.

Но к концу спектакля Береника скова захандрила. Падреле устал от усилий привести ее в хорошее настроение и разозлился. Правда, он постарался не показать виду, но не настаивал, когда по возвращении в гостиницу Береника отказалась от ужина, попрощалась и ушла к себе. Падреле спустился в ресторан, поужинал, и к нему незаметно вернулось отличное расположение духа.

А Береника Попф, урожденная Мишелли, закутавшись с головой в одеяло, горько плакала в своей великолепной спальне. Она не могла простить доктору Стифену Попфу, что он не пытался догнать ее на бакбукском вокзале.

«Значит, он меня совсем-совсем не любит!»

Поздним утром второго сентября телефонный звонок разбудил Огастеса Карба, того самого молодого человека, который недель за шесть до этого привел Томазо Магарафа к господину Падреле-младшему. Нельзя сказать, чтобы столь долгая разлука с патроном болезненно отразилась на господине Карбе. Отличный румянец по-прежнему украшал фарфоровую белизну щек этого невысокого (Аврелий Падреле не выносил в своем окружении высоких людей), рыхловатого блондина с покатыми плечами и холодными, чуть мутноватыми синими глазками. Он наслаждался покоем, особенно ощутимым и приятным после повседневной мелочной и злобной тирании своего крохотного хозяина, которого он про себя не очень поэтично называл «клещом».

Но это ни в коем случае не значило, что Карб забыл о нем. Наоборот, не было дня, когда Карб не вспоминал бы о «клеще», не думал с волнением и тревогой о том, как сложилась его необыкновенная поездка. Согласился ли кудесник, к которому он поехал, помочь ему вырасти? Если согласился, то пошло ли это его патрону на пользу? Сколько времени ему потребуется, чтобы вырасти и вернуться домой?

Тут обычно Огастес Карб в воображении ставил себя на место таинственного кудесника и начинал мечтать о том, что было бы, если бы не неизвестный счастливец, а он — Огастес Карб — владел секретом роста. О, он не был бы дураком! Он содрал бы с господина Падреле-младшего миллион, два миллиона, три миллиона! Может быть, он потребовал бы, чтобы его приняли полноправным компаньоном в фирму «Братья Падреле и Карб»! Член всемогущей «шестерки» Огастес Карб!

Как это ни может на первый взгляд показаться странным, но господина Карба выводила из себя мысль, что тот неизвестный ему счастливец может продешевить, взять с Падреле меньше, нежели из него можно вытянуть. Иногда Карбу даже казалось, что это предположение сведет его с ума. И вовсе не потому, что он питал хотя бы тень симпатии к человеку, открывшему секрет роста. Наоборот, он его ненавидел. Он бешено ему завидовал. И не в законном чувстве неприязни к своему мучителю было тут дело. Нет, это было совсем другое, принципиально иное чувство. Господина Карба в данном случае бесконечно волновала сама возможность выжать большие, очень большие, деньги все равно из кого и все равно в чью пользу. Эту возможность кто-то должен использовать как следует. И если это не выпало на долю Огастеса Карба, то пусть хоть кто-нибудь другой использует до дна эту сказочную возможность.

Огастес Карб был, однако, достаточно практичным человеком, чтобы от бесплодных мечтаний переходить к более реальным размышлениям о том, как может отразиться на его собственной персоне чудесное изменение его хозяина. И каждый раз он приходил к приятному выводу, что положение личного секретаря выросшего господина Падреле-младшего будет неизмеримо значительней, нежели положение личного секретаря лилипута, фактически находившегося не у дел, никак не влиявшего на деятельность компании и всячески избегавшего появления в свете. Итак, Огастес Карб был кровно заинтересован в том, чтобы Аврелий Падреле вырос.

В связи с этим его с некоторого времени не на шутку волновало отсутствие каких бы то ни было вестей от хозяина. Приближалось четвертое сентября, день рождения Примо Падреле, и было просто невероятно, чтобы младший Падреле не помнил об этой знаменательной дате.

Поэтому первой мыслью, которая мелькнула у Огастеса Карба, когда утром второго сентября раздался телефонный звонок, была мысль, что вернулся хозяин. Ему вдруг стало грустно: кончились золотые денечки спокойной жизни без «клеща».

Он потянулся к телефону, прокашлялся, взял трубку.

Неизвестный баритон спросил:

— Господин Карб?

— Да, это господин Карб, — холодно ответил Огастес.

Теперь он был расстроен, что звонил не хозяин. Черт знает, куда это он запропастился!

— Надо быть повежливей, господин Карб, — пожурил его баритон.

— С кем имею честь? — надменно спросил Карб.

— С вами говорят по поручению господина Аврелия Падреле…

— Патрон приехал? — встрепенулся господин Карб.

— Разрешите вам заметить, сударь, что перебивать в высшей степени неприлично! — строго заметил ему баритон.

— Прошу прощения, сударь! С кем имею честь? — переспросил Огастес значительно вежливей.

— Я уже сказал вам, господин… э-э-э… Краб…

— С вашего позволения, не Краб, а Карб, — поправил его Огастес.

— Я уже сказал вам, господин Краб, — многозначительно повторил баритон, — что с вами говорят по поручению вашего патрона господина Аврелия Падреле. Надеюсь, вам известно это словосочетание?

«Новый секретарь! — с ужасом подумал господин Карб и обмер. — Ну, конечно, „клещ“ вырос и взял себе другого секретаря».

Карб почувствовал себя в положении человека, который с большим трудом вскарабкался на самую высокую перекладину многометровой лестницы — и вдруг лестница накренилась и стала падать.

— Прошу прощения, сударь! — простонал он в трубку. — Я вас слушаю, сударь!

— Возможно, что я не скажу вашему патрону, чтобы он вас выгнал, — великодушно обещал ему баритон.

— Я покорнейше прошу прощения, сударь! — пролепетал Огастес Карб, который, как и его хозяин, умел говорить только в двух регистрах: или надменно, или подобострастно.

— Я вас жду через полчаса в ресторане «Кортец», — сказал баритон.

— Но как я вас там найду? Ведь я вас не знаю в лицо.

— Это вас не должно беспокоить. Вы остановитесь в дверях, и я вас позову. Я вас отлично знаю. Господин Падреле просил вам указать, чтобы никто, даже его брат, не знал о нашем разговоре, — жестко заключил баритон и повесил трубку.

Ровно через полчаса порядком встревоженный Карб вошел в прохладный зал ресторана «Кортец». К нему приблизился официант с манерами церемониймейстера и повел его к отдаленному столику, за которым сидели неизвестный мужчина лет тридцати с выдающимся подбородком и чуть приплюснутым носом и молодая миловидная брюнетка, посмотревшая на Карба с нескрываемым интересом.

— Это вы мне звонили, сударь? — осведомился Огастес Карб, стараясь припомнить, где и когда он видел этого незнакомого и в то же время странно знакомого человека.

— Рад отметить, — промолвил незнакомец резковатым баритоном, — вы точны, как всегда.

— Я вас не имею чести знать, сударь, — смущенно сказал Огастес Карб. — Весьма сожалею, но я не могу припомнить…