— Мужики — они такие… Они обманывают.
Алексей незаметно вытер кулаком глаза и поднял голову. Он увидел, что Шура холодно смотрит в упор на Бориса, как смотрела на него, Алешку, когда он сказал: не поймешь, мол, кто там, в траве, шуршит, ящерица или змея.
Она, краснея, торопливо прикрыла локтем порванное место и еще раз, со злостью, крикнула:
— Ты что?!
— Ничего, — ответил Борька, отводя взгляд в сторону. — Чего тут раскричалась? У Алешки вон отца убили, а ты… Идешь мимо, так иди…
Брови у девушки вздрогнули, приподнялись. И больше Алешка ничего не видел. Он уткнул голову в самые колени и сам почувствовал, как затряслась его выгнутая горбом спина. Рвущиеся из горла рыдания он еще мог сдержать, но со спиной поделать ничего не мог: она тряслась.
— Не надо, Алеша… Понимаешь, не надо, — услышал он дрожащий Шурин голос и ощутил на своем плече кончики ее пальцев.
— Иди ты… Поняла?! — взорвался он, поднимая мокрое лицо.
— Я уйду, я уйду сейчас, Алешка… — торопливо проговорила она. И закричала на Бориса: — А ты чего расселся тут?! Ступай отсюда.
— Катись ты! Пристала… — попробовал было огрызнуться Борька, но девушка подошла и толкнула его.
— Иди, иди… Айда, сказано!
Чтобы не упасть, Борька вскочил на ноги, сжал кулаки. Но Шура, не давая ему опомниться, все толкала и толкала его — Борис пятился, махал руками, что-то кричал. А потом плюнул и пошел впереди Шуры.
Алексей смотрел на уходящих с облегчением. Потом лег на траву, растянулся во весь рост и вволю наплакался, уже никого не стесняясь…
С того дня вроде ничего не изменилось на земле и будто все стало немножко другим. Улица, на которой они жили, стала будто чуть поуже и погрязнее, разномастные домики, выглядывающие из-за поломанных заборов и штакетников, казались теперь Алешке испуганными, унылыми, а небо над ними — пустым и неуютным.
— Ну что, Алешенька, — тихо сказала осенью мать. — Как теперь со школой-то? Кормиться как будем?
После похоронной у матери что-то случилось с сердцем, и она ушла с завода, где работала формовщицей в литейном.
— Что ж, пойду работать.
— А может, на пенсию проживем как-нибудь? Хлебные карточки дают ведь…
— Да что уж… Пойду.
И он стал работать учеником токаря, а потом токарем.
До войны завод выпускал сельскохозяйственный инвентарь — бороны, культиваторы, сеялки, а теперь делает гильзы для снарядов и даже минометы. Рабочих не хватало, иногда приходилось не выходить с завода по нескольку дней. Но зарабатывал Алешка хорошо, и в общем жили они с матерью более или менее сносно.
Отношения с Борисом у Алексея были прежние. Виделись они, правда, редко.
Однажды, когда он, усталый, шел с работы, чуть не засыпая на ходу — пришлось почти без перерыва простоять у станка две смены, — его кто-то догнал и тронул за плечо.
— Алеша…
Алексей обернулся. Перед ним стояла Шура. Она была одета в суконное, сильно потертое пальтишко, в руке держала ученический портфель, туго набитый книгами.
— А-а, — сказал Алексей. — Здравствуй.
— Здравствуй, здравствуй, — смеясь, сказала девушка. Было утро, апрельское солнце светило ей в глаза, и, видно, от этого они лучились.
— Ты откуда это так рано? — спросила она, помолчав.
— С завода я.
— Ага… А я в школу. Ну, до свидания.
Еще раз улыбнулась своими косыми глазами и побежала дальше, прижав к груди портфель обеими руками. Но вдруг обернулась и крикнула:
| — Ящерицу-то я тебе положу за шиворот!
Подошел Борька с полевой сумкой через плечо, тоже набитой учебниками.
— Привет рабочему классу! — крикнул он. — С кем это ты тут? А-а, Шурка… Ничего Агаша выросла.
Всех девчонок Борис называл почему-то Агашами. Алешке это не нравилось, но он никогда ничего не говорил Борису. А тут сказал:
— Зачем ты их так? У каждой свое имя есть.
— Много их сейчас, как подсолнухов на огороде… Разве упомнишь всех по именам? — ухмыльнулся Борис. И подозрительно вскинул глаза. — Постой, а что тебе-то?
— А что мне?
— Ты вроде за нее…
— Пошел ты, — сказал беззлобно Алексей, свернул папироску и прикурил от зажигалки, почти такой же, как у Бориса.
— Вот что значит рабочий класс! — сказал Борис, рассматривая зажигалку. — Теперь тебе такую штучку смастерить — плевое дело.
— Какая тут хитрость?
— А ведь я потерял, понимаешь, свою…
— Ну, возьми тогда, — сказал Алексей.
— Что ты! — Борис покачал тяжелую зажигалку на ладони. — Я обдираловкой не занимаюсь.
— Да бери, бери… Подумаешь, сокровище. Я себе еще сделаю.
Алексей все это говорил с удовольствием. Ему было приятно сознавать, что зажигалка теперь для него — пустяк, что он своими руками может сделать точно таких же сколько угодно. Только не увидел бы мастер Карпухин, он здорово греет за эти зажигалки.
— Тогда спасибо, браток. Вот уж спасибо! — сказал Борис. И глаза его блеснули от радости.
До самого дома потом Алексей вспоминал, как блеснули Борькины глаза, и про себя улыбался. Еще он думал, что Шурка Ильина нисколько не выросла с прошлого лета, она такая же, как тогда, в июле, и напрасно Борис называет ее Агашей… А про ящерицу не забыла…
Ящерицу она действительно сунула ему за воротник. Это случилось через месяц, в День Победы, девятого мая.
В этот день в городе творилось невообразимое. Гремела музыка, на улицах и площадях бурлил народ. Алешкина мать смотрела в окно и тихонько плакала.
На душе у Алексея было как-то странно — одновременно и легко, и немного тоскливо, обидно. Он вышел из дома и пошел, как в тот, прошлогодний июльский день, вдоль улицы, за город. Выходя на улицу, он увидел Борькиного отца, приехавшего из госпиталя за три месяца до Победы. Он, немного пьяненький, сидел на крыльце, глядел на толпы людей, валивших мимо дома, а слабый ветерок шевелил пустой рукав его гимнастерки.
За городом тоже было много народу. Кое-где пиликали гармошки. Люди группами сидели на молоденькой, только-только полезшей из земли, травке, пили водку и самодельное пиво, плясали, смеялись и плакали.
Здесь ветерок был покрепче, чем на городской улице, он освежал скуластое Алешкино лицо, успокаивал.
Алексею сейчас хотелось побыть одному, совсем одному. Просто так посидеть где-нибудь в одиночестве, погрустить, что ли. И он вошел в тот самый перелесок, где сидел и плакал в прошлом году, сел почти на то же самое место. «А интересно, прилетит ли прошлогодняя ворона?» — почему-то подумал он и взглянул на березу. Вороны там не было. И ему не хотелось, чтобы она прилетела.
Сюда почти не доносились возбужденные голоса и песни, и здесь совсем не было ветра. Пахло нагретой землей и молодыми, не окрепшими еще и клейкими березовыми листьями.
Шура подошла, по обыкновению, неслышно и опустила ему за ворот ящерицу. Сперва Алешка не понял, что произошло, он только вскочил и удивленно глядел на девушку. Она показала ему язык, а потом спросила:
— Ну, будешь меня ящерицей называть?
В это время что-то зашевелилось под рубахой, зацарапалось. Алексей обо всем догадался, сбросил пиджак и, подпрыгивая, начал торопливо выдергивать заправленную в брюки рубаху, чтобы вытряхнуть ящерицу, Шура сперва хохотала, потом подбежала к Алексею, схватила за руки.
— Пусть, пусть она тебя пощекочет…
— Уйди! — зеленея, прокричал Алексей.
Ящерица выпала, девушка хотела ее снова поймать, пригнувшись, побежала, хлопая по траве ладошкой.
— Не трожь, говорю! — крикнул Алексей, кинулся следом, но запнулся о что-то, с размаху упал на девушку и покатился вместе с ней по траве. Шура хохотала, тоненько, пронзительно повизгивая. Когда они перестали катиться, Алексей схватил ее руки и зачем-то прижал к земле.
— Не трогай эту тварь, — выдохнул он ей прямо в лицо.
— Тебе-то что, — ответила, все еще смеясь, Шура, пробуя освободить руки, сбросить с себя Алешкино тело.
Потом она затихла, улыбка на ее лице стала гаснуть, стираться. Она лежала и рассматривала его лицо — лоб, глаза, нос, губы. Рассматривала так, будто никогда раньше не видела Алексея. Ее длинные ресницы подрагивали, и темные большие зрачки за этими ресницами подрагивали, а к волосам на виске прилип сухой березовый листок.