В семь (Гортензия де Трала-Лепаж всегда поднимается рано) он снимает трубку телефона и набирает ее бургундский номер.

В восемь, когда из спальни наконец появляется Саффи, завязывая поясок черного шелкового кимоно с золотой вышивкой, его подарка на двадцатипятилетие, он сообщает ей:

– Я сегодня еду в Бургундию с Эмилем.

– Как? – переспрашивает она, щуря глаза, еще сонным голосом.

Рафаэль наливает ей кофе.

– Только что звонила моя мать, – объясняет он (ложь за ложь). – Она умоляла меня привезти ей внука… Ты же знаешь, мама уже в годах, а после того, что произошло с Алжиром, она очень сдала; Эмиль – ее единственный наследник… Ее надо понять, Саффи. Понять и простить.

– На сколько вы уезжаете?

– Туда и обратно, завтра вернемся. Она только хочет познакомиться с ним, сделать ему подарок на Рождество… Эмилю скоро шесть, а он никогда не видел свою единственную бабушку, нельзя же так!

Саффи не возражает. Она сидит, опустив голову, глядя в чашку с кофе. Потом подносит чашку к губам и отпивает большой глоток, чтобы скрыть (по крайней мере, так кажется Рафаэлю) невольную улыбку.

– Ладно, договорились, – кивает она. – Я понимаю твою мать.

– Переживешь без сына до завтра? – не удерживается он от подловатого вопроса.

– Переживу.

Он ее ненавидит.

И вот, около часу дня, безмолвный Рафаэль и притихший Эмиль садятся в такси и отправляются на Лионский вокзал. Они впервые едут куда-то вдвоем, отец и сын.

А в это же самое время Саффи весело бежит под дождем: впервые она идет к любовнику одна. Ночевать она не останется (знает, что консьержка всегда подмечает, когда она ушла, когда пришла), но поужинает у него, побудет подольше… На мосту Искусств порыв ветра выворачивает ее зонтик, и она громко смеется.

Эмиль и Рафаэль, одни в купе, по-прежнему молчат. За окном унылый, однообразный пейзаж и непрерывный дождь. Струи дождя хлещут поезд. Эмиль рисует пальцами узоры на запотевшем от его дыхания окне. Смотрит на сползающие по стеклу капли – как у Андраша под звуки “Que sera, sera”, в тот далекий день, которого он не помнит, – но здесь их траекторию круто преломляет скорость поезда.

Рафаэль ерзает, нервничает и не знает, как сказать сыну то, что он хотел ему сказать.

Андраш открывает любовнице дверь, она входит, раскрасневшаяся от холода. Он берет у нее из рук зонтик, отряхивает его и ставит в угол. (“Зонтик – он? Нет, не может быть! Зонтик до того похожа на женщину! Зонтик – она, говорю тебе!”) Повернувшись, он раскрывает объятия, и Саффи бросается ему на шею.

– Я могу остаться поздно! – шепчет она. – Эмиль уехал в Бургундию с Рафаэлем.

А в поезде Париж – Лион – Марсель начинается допрос. Эмиль не вздрогнул, когда отец произнес имя Андраша, только несколько раз моргнул. Но Рафаэль все замечает, и ему этого достаточно: теперь он знает, дальнейшее запирательство бесполезно. Сын попался, отец засыпает его вопросами, ему никуда не деться. Эмилю страшно. Кто этот человек? Он не знает его, не узнает. Он уже взвизгивает от испуга. Вне себя Рафаэль отвешивает сыну две тяжелые затрещины, по правому уху и по левому, – звонкие, оглушительные.

Они смотрят друг на друга – отец и сын. До этого дня они никогда не смотрели друг на друга как следует. Это продолжается секунды две-три – и Рафаэль не выдерживает. Разрыдавшись, он прижимает Эмиля к себе, умоляет простить его. Слабость отца пугает мальчика еще больше, чем его сила. Вырвавшись из мокрых, содрогающихся объятий, он произносит роковые слова:

– Пусти… Ты все равно никогда не обращал на нас внимания. Это он мой настоящий отец.

Все тело Рафаэля извивается и корчится от боли.

Тело Саффи извивается и корчится в наслаждении. Она плачет, как в первый раз, обхватив ногами мускулистую спину Андраша. Сегодня можно кричать, не надо сдерживаться из-за Эмиля, и это приводит ее в исступление. Она отпускает вожжи. Уносится далеко-далеко.

Рафаэль сломанной куклой обмяк на вагонном сиденье. Снова они с сыном молчат. Ему вспоминается жуткое молчание Саффи во время ее беременности… Как она переменилась с тех пор! И каким глупцом он был, полагая, что это благодаря ему, благодаря материнству…

Проходят часы, серые, безликие. Убаюканный покачиванием вагона и мерным стуком колес, Рафаэль проваливается в дремоту, освободившись ненадолго от ада, терзающего его душу. Ручонка Эмиля, дотронувшись до его руки, будит его – и кошмар возвращается.

– Я есть хочу, – робко бормочет Эмиль. – Уже пять часов, а я не полдничал.

Рафаэль трясет головой, просыпаясь. Лихорадочно потирает макушку. Цедит сквозь зубы:

– Действительно… Полдник. Я и забыл. Пойдем в вагон-ресторан, там наверняка есть горячий шоколад.

Андраш приносит Саффи в постель душистого чаю с ромом. Закуривает “Голуаз” и сквозь клубы дыма любуется скупыми и непринужденными движениями обнаженного тела любовницы.

– Я люблю тебя, Саффи.

Она поднимает взгляд, их глаза встречаются.

– Я люблю тебя, Андраш.

Эмиль идет впереди, и Рафаэль через его плечо открывает раздвижные двери. Между вагонами он дает сыну руку, помогая пройти по скрипучей площадке из металлических ромбов, которые сдвигаются то туда, то сюда. Он видит, что тряска, шум и ветер пугают Эмиля, – и вспоминает, как сам ребенком точно так же боялся. Вагон за вагоном – шестой, седьмой, восьмой – они идут, покачиваясь в такт движению поезда, попеременно из тепла в холод, из тишины в грохот. Усилие, необходимое чтобы открыть тяжелую металлическую дверь, дается Рафаэлю с каждым разом все трудней. Бессонная ночь вымотала его, а от короткого сна в вагоне голова только отяжелела; теперь в его воспаленном мозгу всплывает самый жгучий вопрос, который он хотел задать Эмилю: с каких пор ?

– С каких пор это продолжается? – тихо спрашивает он, когда они идут по коридору девятого вагона.

Но Эмиль, наученный опытом давешних затрещин, твердо решил: он не скажет больше ни слова. Если бы только мама могла прийти ему на помощь!

До Рафаэля вдруг доходит, что они, видимо, идут не в ту сторону, что вагон-ресторан был, наверно, рядом с тем, откуда они ушли, и что теперь придется проделать весь путь в обратном направлении, опять открывать и закрывать двери, держать ручонку Эмиля между вагонами… Нет, это выше его сил. Не желая признаться сыну, что ошибся, он решительно шагает дальше, в хвост поезда, и твердит, повторяет, выходя из себя, одно и то же:

– Сколько времени? Когда ты увидел Андраша в первый раз?

Точно в кошмарном сне, упрямый поезд и упрямый сын сливаются для него в одно; он чувствует, что ни вагона-ресторана, ни ответа на вопрос ему не видать как своих ушей… Вот и последний вагон, багажный, – и в конце его дверь открыта прямо на пути. Нервы Рафаэля сдают, все, что задумал, сорвалось… он поворачивается к Эмилю:

– Ты мне скажешь!

Ему приходится истошно орать, чтобы перекричать шум, врывающийся в открытую дверь, и это внешнее проявление ярости дает в нем выход ярости истинной. Он хватает мальчика под мышки и, высунув его ноги в дверной проем, держит на весу над стремительно убегающей под колеса землей.

– Папа! Папа!

– Да, папа ! – орет Рафаэль. – Да, я твой папа, и я люблю тебя, ты знаешь как !

Ярость захлестывает его, усиленная грохотом поезда, который мчится на полной скорости, и этим тоннам громыхающего и скрежещущего металла словно передался разброд его мыслей.

– Ты признаешь, что это я, а не тот, другой?

– Да! – визжит в ужасе Эмиль.

– И сколько времени это продолжается? – рявкает Рафаэль, тряся его как грушу.