Будильник звонит.

И в тот же миг – хаос.

Саффи визжит и бьется в постели, не открывая глаз.

Рафаэль поспешно тянется к ночному столику и смахивает будильник, тот летит через всю комнату и падает на пол у двери, продолжая истошно звонить, а Саффи все визжит, пронзительно, на высокой ноте, как маленькая девочка.

Перепуганный, еще плохо соображая спросонья, Рафаэль шарит в потемках, на ощупь ищет проклятый будильник, наконец находит его, выключает – и оборачивается.

Саффи сжалась в комок под простыней.

А Рафаэль сам не свой. Совсем растерялся, бедняга. Подходит к кровати, нерешительно дотрагивается до комка рукой.

Комок вздрогнул, отбросил простыню, вдруг распрямился, превратившись в обнаженное женское тело, метнулся в смежную со спальней ванную – и там Саффи рвет, рвет, рвет.

А-а… Глаза Рафаэля светлеют. Он, кажется, наконец что-то понял (но будильник? но визг?). Так, значит, его жена, его дорогая Саффи, его обожаемая новобрачная уже ждет от него ребенка?

С гудящей от счастья головой он садится на кровать. Слушает тиканье будильника. Это метроном, сто двадцать ударов в минуту; Рафаэль сверяет с ним биение собственного сердца. Он будет отцом, точно. Спокойно и в то же время пребывая во власти эйфории, он считает: сердце стучит почти так же часто, как будильник. Он будет отцом.

Возвращается Саффи, одетая в одну из двенадцати ночных сорочек, подаренных им к свадьбе. Лицо ее на фоне желтого шелка зеленоватое.

Но она уже взяла себя в руки; она даже улыбается и говорит:

– Мне что-то приснилось. Прости. Я не хотела тебя пугать.

– Не извиняйся. – Рафаэль ерошит ее волосы. – Страху натерпеться – это я всегда обожал! Знаешь, вроде как проснуться посреди дома с привидениями на ярмарке в Троне. Нет, серьезно… тебе нехорошо?

– Да нет, только… живот немного болит.

– Знаешь что, Саффи моя маленькая? – Рука Рафаэля, скользнув под желтый шелк, гладит ее живот.

– Что?..

– Я вот думаю… эта твоя рвота… а что, если у тебя там, внутри, маленький Рафаэль, а?

Из зеленоватого лицо Саффи становится белым как простыня.

– Ох нет, – еле слышно выдыхает она, и ясно, что ее “нет” означает не “я не верю”, а “это конец света”.

– Любовь моя, любовь моя, – шепчет Рафаэль. И крепко прижимает ее к себе.

Женщины счастливы, когда они беременны, думает он. Правда, в первые недели, из-за перестройки гормональной системы, их иногда сильно тошнит, зато потом – потом они расцветают, сияют, блаженствуют… Как он горд, Рафаэль! Горд не только тем, что зачал дитя, но и тем, что нашел (и ведь не искал даже) гениальное решение проблем Саффи – материнство.

Ну да, он знает, что у Саффи проблемы. Он не глуп и не слеп. С самого начала, с той минуты, когда молодая женщина появилась на его пороге, он угадал в ней какую-то рану и инстинктивно почувствовал, что об этом не стоит говорить в лоб. Поэтому никогда не расспрашивал ее о детстве: если не считать смерти родителей, он понятия не имеет, что пережила его жена до того, как почти полтора месяца назад отметила галочкой в “Фигаро” объявление “Треб. пом. хоз.”. Но Рафаэль – оптимист. И не привык отступать. К тому же он по-настоящему влюблен. Он верит, что благодаря ему и его любви таинственная рана затянется и Саффи вновь обретет радость жизни, для него, Рафаэля, такую естественную. А найдется ли способ добиться этого вернее, чем выносить в себе и самой подарить… жизнь?

– Я завел будильник, – объясняет Рафаэль и, улыбаясь, выпускает Саффи из объятий. – Хотел купить нам рогалики, сделать тебе сюрприз.

– Не стоит, – говорит Саффи. – Мне не хочется есть.

Пряча от мужа глаза, она отворачивается и начинает одеваться.

– Да, действительно, – соглашается Рафаэль. – Но, любовь моя… давай я запишу тебя к врачу?

– Подожди немного, – чуть помедлив, отвечает Саффи. – Подожди несколько дней… чтобы знать наверняка.

– Хорошо, сердце мое. Как хочешь. Но я… не знаю почему, но я уже уверен. Должно быть, мужская интуиция! Я это чувствую… здесь!

Взяв Саффи за руку, он кладет ее ладонь на свои тестикулы (голые). Хочет ее рассмешить. Но она не смеется.

Молодожены не едут в свадебное путешествие, потому что в июле Рафаэль приглашен на гастроли в США. Он пропустил несколько репетиций, пока вел неравный бой с гидрой французской бюрократии, и теперь, чтобы наверстать упущенное, должен работать как каторжный, и один, и с оркестром. Но он справится.

А Саффи, выпросив у мужа отсрочку, в эти “несколько дней”, пока ее беременность не стала свершившимся фактом, набрасывается, как одержимая, на домашнюю работу. Не спросив мужа, решает сделать ремонт в комнате прислуги. Бегает, только Рафаэль за порог, по лестнице с третьего этажа на седьмой и обратно, таская тяжелые банки с краской. Соседи косятся, хмурятся и закрывают дверные глазки. А вот мадемуазель Бланш чует беду.

Она сама стала бесплодной от химикатов – поневоле наглоталась этой дряни в самом начале пятидесятых годов, когда, работая на заводе гальванических элементов Вондера в Сент-Уане, провела пятнадцать месяцев в знаменитом цеху, называемым “адским”. Немудрено, что эта новая жиличка, которая бегает по лестницам вместо того, чтобы пользоваться лифтом, и надрывается, в такую-то жару, в крошечной комнатушке с закрытыми окнами, дыша скипидаром и масляной краской… внушает ей опасения.

Догадливая мадемуазель Бланш предполагает беременность, и на душе у нее неспокойно. Интересно, знает ли господин Лепаж, что делает его молодая жена, когда его нет дома?

А уж когда – краснея, с немецко-французским словарем в руках – Саффи спрашивает у нее, где поблизости можно купить спицы для вязанья, мадемуазель Бланш, содрогнувшись с головы до ног, перестает строить догадки: теперь она знает, чем дело пахнет. У женщины на первых месяцах беременности могут быть две причины покупать вязальные спицы: или ей безумно не терпится стать матерью, или она не хочет этого вообще. А эта молоденькая женщина… Не в осуждение будь сказано, с таким лицом не спешат готовить приданое за восемь месяцев.

Как быть? Эта мадам Лепаж держится такой букой. Видно, мое уродство, думает мадемуазель Бланш, ее отпугивает. Может, все-таки пригласить ее зайти на минутку, когда она спускается в полдень за дневной почтой? Предложить стаканчик пастиса? Попытка – не пытка… А! Ну вот! Ничего не вышло, она вся ощетинилась, нашла какую-то отговорку – и только ее и видели. Кто-нибудь другой даст ей адрес галантереи. Не поговорить ли с месье Лепажем? Еще нарвешься – мол, консьержки суют нос не в свое дело. Все-таки надо бы ему сказать… но что? Что его супруга беременна? Он наверняка и так в курсе. Что она ищет вязальные спицы? Ну и что такого, это не преступление… Что я подметила в глазах его молодой жены то же выражение затравленного зверька, которое видела у других таких же молоденьких девчонок, когда они возвращались на завод после поездки в Бордо с хозяином, месье Засади его звали; кроме шуток, тот еще был потаскун, ни одной не пропустил, самых хорошеньких даже по нескольку раз оприходовал, а потом некоторым из них…

Пусть мадемуазель Бланш, наливая себе второй стаканчик пастиса, предается воспоминаниям, а мы с вами на цыпочках покинем ее оранжевую и безвкусно обставленную кухоньку, где каждый квадратный сантиметр поверхности занят какой-нибудь безделушкой, финтифлюшкой, керамической тарелочкой с изображением французского архитектурного памятника, комнатным растением, клеткой с канарейкой, кулинарным рецептом, вырезанным из журнала “Элль”, программой радиопередач…

За то время, пока мы задержались у мадемуазель Бланш, потягивающей пастис, разыгралась настоящая драма: Саффи, ванная комната, разогнутая металлическая вешалка, белый кафель, красная кровь, Рафаэль, крик, телефон, “скорая помощь”, больница, приемный покой, медсестры, каталка, осмотры, консилиум…

Щеки Рафаэля мокры; щеки Саффи сухи.