Теперь Шавош — полковник Олдиес. Доктор ведет двойную жизнь. Странно. И как старательно подчеркнул он свой чин!

В камине ярко вспыхнули языки пламени. Шалго озяб, однако он не захотел сесть ближе к камину, хотя от его внимания не ускользнули ни приглашающий жест Шавоша, ни удобные, низкие кресла возле круглого столика. И только микрофона под столиком он не разглядел, хоть и знал, что он должен обязательно находиться где-то там. Поэтому, хотя Шалго и продрог, сесть он все равно предпочел у окна, в плетеное тростниковое кресло, и про себя подумал, как зло он посмеялся над Шавошем. И поделом ему — хотя бы за то, что доктор почитал его за дурака.

Обернувшись, Шавош увидел, что Шалго устроился в кресле у окна.

— Почему же там, дорогой Дюрфильгер?

Они говорили по-французски.

— Мне больше нравится здесь, у окна.

— Как вам будет угодно, — согласился Шавош, подкатил поближе к гостю столик и возвратился за креслом для себя.

Шавош налил в бокалы виски и содовой. Постукивание кусочков льда о стекло заставило Шалго отвлечься от своих мыслей и взглянуть на Шавоша.

— Как далеко от Вены этот ваш замок, полковник?

— Километров восемьдесят с небольшим. — Он поднял бокал. — Будьте здоровы, за нашу встречу.

Шалго отпил несколько глотков, поставил бокал на стол и закурил сигару.

— Это ваш собственный замок, полковник?

— Нет, одного моего друга.

— Надо сказать, что ваш друг не отличается хорошим вкусом, — заметил Шалго и еще раз окинул взглядом комнату. — В таких построенных из дерева охотничьих замках стены, как правило, не оклеивают обоями. Если только… — Он снова поднял бокал, но едва пригубил напиток. Он испытывал Шавоша, который не мог скрыть своего любопытства.

— Если только?.. — спросил Шавош.

— Если только за обоями не желают что-то спрятать.

Шавош негромко рассмеялся.

— Друг мой, барон Хольштейн — человек со странностями. Однако я не думаю, чтобы у него имелось нечто такое, что ему нужно было бы прятать… за обоями. Неужели вам и в самом деле не нравятся эти зеленые, под цвет мха, обои? Приятно ласкают и успокаивают глаз.

Шалго еще раз посмотрел на стену и вдруг сказал:

— Полковник, вы отвратно говорите по-французски. Не желаете ли перейти на какой-нибудь другой язык? — И он небрежно пустил вверх колечко дыма.

— Какой же вы предлагаете?

— Испанский.

— О, не подходит. Может быть, немецкий, если ваше ухо так коробит от моего скрипучего французского? Замечу, однако, что фамилия Шалго тоже не говорит о вашем французском происхождении.

— Я никогда не утверждал, что мои родители были французы. Но я овладел языком тех, кто дает мне хлеб. Что касается немецкого, то по возможности исключим его из нашего обихода. По-немецки я говорю, только когда это нужно до зарезу. Предлагаю венгерский.

— Почему именно его?

— А вдруг нам придется заговорить о таких вещах, которые касаются только нас двоих? — по-венгерски ответил Шалго.

— О, я понимаю все, что вы говорите, — продолжал Шавош по-французски. — Но почему вы решили, что я знаю венгерский?

Шалго скромно улыбнулся.

— Собственно говоря, было бы разумно, чтобы люди, занимающиеся венгерскими делами, не только понимали, но и говорили на этом языке. — Он отпил из бокала, повертел его в руке и подумал: «А что, если я ошибаюсь? Может быть, Олдиес все-таки не имеет ничего общего с Шавошем?»

— Вы отлично выглядите, дорогой полковник.

— Я спортсмен.

Шалго снова огляделся. Ему отнюдь не хотелось, чтобы их разговор был записан на пленку, но он понимал, что не может этому помешать. Однако предусмотрительный толстяк тоже подготовился к этой встрече. Он достал из кармана небольшой, вполне умещавшийся на ладони транзисторный приемник, улыбнулся Шавошу и включил его.

— Уж не собираетесь ли вы слушать музыку? — спросил с плохо скрываемым неудовольствием Шавош.

— Обожаю музыку, — возразил Шалго. — У меня был один приятель, по фамилии Шликкен. Он-то и привил мне любовь к музыке. — Шалго перебрал множество станций, пока наконец не остановился на какой-то английской.

— Не раздражает?

— Мне пришлось бы сказать неправду, если бы я стал уверять вас, что этот гам меня не раздражает.

— Мне он тоже мешает, — сознался Шалго, — но ведь если бы я попытался уговорить вас выключить систему подслушивания, вы все равно не вняли бы моей просьбе. Между тем деловые переговоры положено вести при равных условиях. Не так ли? К тому же и музыка довольно приятная.

— Слишком громкая, — возразил Шавош, — и ничего в ней нет приятного.

— Хорошо, назовем ее просто полезной. Скажите, сударь, — Шалго перешел на венгерский, — вы действительно не имеете желания поболтать по-венгерски? Мне, к примеру, совсем не по вкусу подобные опереточные приемчики уже хотя бы потому, что на меня ни декорации, ни заранее подготовленные трюки не производят никакого впечатления. Кроме того, я страшно не люблю, когда мои партнеры считают меня дураком. Бостон вам ничего не говорил об этом? — Он наклонился к радиоприемнику. — Правда, мне с вами довелось беседовать только единственный раз, да и то очень давно, так что, может быть, вы меня уже и не помните. Зато я очень хорошо помню вас. Вы и тогда точно так же, как и сейчас, потирали большой палец левой руки. — Шавош посмотрел на свою руку и опустил ее. — И тогда вы точно так же нервничали, как и сейчас. Глупые привычки прилипчивы. Между прочим, я всегда стараюсь подмечать именно эти особенности у людей. Они неизменны, так же как отпечатки пальцев. Ваш Бостон, например, в течение пяти минут трижды поправляет очки и всегда левой рукой, заметьте, правой — никогда. Каждые десять минут он снимает их и протирает. А вы, доктор, когда кого-то внимательно слушаете, всегда потираете большой палец левой руки. Простите, что я обращаю ваше внимание на вашу же столь неприятную для работы особенность, но мой союзнический долг обязывает меня к этому. Если вы чего-то не поняли из моих слов, я, как ни прискорбно, могу повторить все это еще раз по-английски.

Шавош тоже закурил сигару. Он покачал головой и через силу улыбнулся.

— Только сделайте потише по крайней мере вашу музыку, — сказал он по-венгерски.

— Вот так-то лучше! — воскликнул Шалго. — До чего же красив наш язык, не правда ли, доктор?

— Разве что для нас с вами.

Шалго осмотрел свой костюм, неряшливо обсыпанный пеплом.

— А тоска по родине? Как вы справляетесь с тоской по родине? — спросил он. — Переживаете?

— Считаю ее чепухой. На мой взгляд, тоска по родине есть признак человеческой слабости, сентиментальности, вредная чувствительность.

— Как мне ни стыдно, доктор, но признаюсь: это моя слабость! — заметил Шалго. — Согласно вашей теории, я очень слабый человек. Сегодня вечером, когда небо немного разведрилось, я погулял с часок по набережной Дуная. И вспомнились мне и наш Цепной мост, и гора Геллерт, и Западный вокзал. Скажите, бывали вы когда-нибудь у «Илковича»?

— Нет, не бывал. Если память мне не изменяет, кабак такой был?

— Да, что-то в этом роде… — Шалго махнул рукой. — Вы правы. Будем мужчинами. Сколько выдадите мне за эту документацию?

— Я хотел бы прежде поближе ознакомиться с товаром.

Шалго посмотрел на часы.

— Сейчас четверть десятого, доктор. В полночь человек майора Рельната отправляется в Венгрию. Поскольку вы совершенно точно знаете, о чем идет речь, а я сделал все возможное для того, чтобы Анна получила полную информацию о существе дела и доложила вам, не будем терять времени. Если дело вас интересует всерьез, нужно действовать — и к тому же быстро.

Шавош налил в стакан холодной содовой и с жадностью выпил. Спокойствие Шалго не очень-то нравилось ему.

— Скажите, почему, собственно, вы решили изменить своим шефам? Мы знаем вас как человека, которого материальная сторона не интересует.

— Плохо знаете. Человек должен думать о своей старости. Итак?

— Вы мне не совсем понятны, господин Шалго.