К 5 февраля мы отставали от графика на 350 миль; до цели нам оставалось пройти такое же расстояние, какое мы прошли уже от мыса Барроу. Предстоявший нам путь казался огромным. Чтобы достичь северного берега Шпицбергена, надо было пройти за сто дней столько же, сколько мы прошли за год без двух недель. И чтобы добраться туда до начала таяния льда, мы должны были покинуть нашу зимнюю базу за две или три недели до появления солнца и преодолеть от 1300 до 1500 миль. А это ведь самое холодное время года: температура иногда достигает свыше 50° мороза.

Столь ранний выход должен был означать также, что нам придется двигаться с максимальным грузом, так как для арктической вспомогательной эскадрильи канадских военно-воздушных сил первое из трех сбрасывание, намеченных для пополнения наших запасов во время заключительной стадии путешествия, было запланировано лишь на 25 марта. Пустившись так рано в путь, мы будем вынуждены тащить с собой до самого Шпицбергена восемьдесят фунтов заснятой пленки, некоторые научные приборы и огромное количество метеорологических, гляциологических и геофизических материалов, собранных за восемь месяцев дрейфа. Причем даже самые опытные канадские летчики не были готовы вылететь в наш зимний лагерь и попытаться приземлиться, прежде чем взойдет солнце. Нам стало казаться, будто вдоль воображаемой линии круга, описанного вокруг полюса с радиусом в 260 миль, существует какая-то преграда, быть может, даже вал, через который дрейфующие на север льдины не могут пробраться. С конца октября нас не меньше четырех раз уносило дрейфом до 86° с. ш., а однажды мы очутились в получасе ходьбы от этого воображаемого препятствия, и каждый раз мы снова и снова откатывались обратно до 85°30 с. ш. На этой широте оказалась наша хижина, после того как первая зимняя льдина раскололась и мы вынуждены были передвинуться назад. Вначале мы надеялись разбить зимний лагерь на 88° с. ш., откуда трансполярный дрейф перенес бы нас через полюс. Если бы этот план удался, то до Шпицбергена нам осталось бы менее 600 миль. Но к тому времени, когда нам пришлось повернуть назад и возвратиться на летнюю льдину, мы достигли всего лишь 85-й параллели. А зимний дрейф, который, как мы ожидали, должен был к 1 марта 1969 года переместить нас на 87° с. ш. и 140° з. д., вместо этого отнес нас на 130 миль к востоку от курса.

С подобным же затруднением столкнулся Нансен во время героического дрейфа «Фрама». После первых восемнадцати месяцев стало очевидно, что тринадцать человек экипажа «Фрама» вряд ли достигнут полюса, если не оставят корабль, где они были в тепле и безопасности, и не пройдут пешком последние 300 миль. Это и сделал Нансен 14 марта 1895 года, отправившись к полюсу с одним спутником, двадцатью восемью собаками, тремя нартами и запасом продовольствия на сто дней. Вскоре после окончания зимы Нансен отправился к полюсу, покинув своих товарищей, которые остались на «Фраме», чтобы в более приятной, но и более однообразной обстановке попытаться завершить дрейф и высвободиться из примыкавшего к Шпицбергену полярного пака. Крушение надежд, очевидно пережитое Нансеном зимой 1894/95 года, переживали и мы в предыдущие пять месяцев, когда нашу зимнюю хижину уносило к востоку, а не к северу. По примеру Нансена мы во время дрейфа занимались научными исследованиями. Теперь, полные энтузиазма, но и с некоторой тяжестью на сердце решили дней через десять двинуться в путь.

Но полярная ночь отступала слишком быстро для глаз, привыкших к постоянной темноте, и небо на юге казалось нам в полдень ослепительно ярким. 23 февраля мы решили, что не можем допустить, чтобы солнце застигло нас на месте. Мы должны покинуть зимнюю стоянку и в отчаянной спешке бежать от него, двигаясь на север, в тень земли. Но это было невозможно. Солнце карабкалось быстрее, чем могли бежать люди и собаки, и мы знали, что под его лучами тонкая пленка льда, покрывающая Северный Ледовитый океан, начнет таять задолго до того, как мы увидим перед собой цель нашего путешествия. Когда мы думали об этом, в нашем распоряжении оставалось только сто дней, за которые надо пройти 1500 миль. Можно ли преодолеть такое расстояние? На протяжении пяти миль в сторону отступающего к северному горизонту мрака вилась плотно утрамбованная дорога: сверкающий след то взбирался на гребни, то опускался во впадины торосистых льдин, напоминая кильватерную струю океанского лайнера; изящная кривая этого следа пересекала замерзшие морские озера и исчезала в хаосе ледяных глыб. Мы жаждали вырваться на волю и почти готовы были покинуть наш лагерь – пристанище, неожиданно ставшее для нас тюрьмой. Жгучее желание требовало действий, нервы наши были натянуты, собаки запряжены, на нартах уже лежал наш груз.

24 февраля утром в половине седьмого мы завтракали. Все было упаковано, но кое-что надо было еще рассортировать, поэтому в хижине царил полный беспорядок. Едва мы начали завтракать, как услышали грохот – гулкие звуки, которыми, как мы знали по предшествующему опыту, сопровождается ломка льдины. Мы бросили все, кинулись к двери и увидели, что льдина вокруг нас трещит и раскалывается на части. Одна трещина, ближняя к хижине, зияла футах в двенадцати от нее. Мы не были как следует одеты для работы на открытом воздухе, а мороз доходил до 40°, и дул легкий ветер, но думать об этом не приходилось, так как мы оказались отрезанными от наших собак, нарт и большей части груза. Итак, мы разделились. Я перепрыгнул через трещину и попытался перегнать собак на нашу сторону. Только Фриц успел переправить одну собачью упряжку. Трещина расширялась так быстро, что нам всем пришлось прыгать обратно на ту льдину, где стояла хижина; через некоторое время ширина разводья достигла 45 футов.

Между тем все окружавшее нас пространство стало вращаться. В одних местах образовались сжатия, в других разводья. Непосредственная опасность нам не грозила, ибо с образованием трещины сжатие обычно слегка ослабевает и больше ничего не случается, пока льдины не разойдутся и не начнут снова с силой сближаться. Тогда опять произойдет сжатие и возникнут новые трещины. Этого-то мы и боялись после появления первой трещины. Она прошла как раз под одной из двух наших палаток, которая рухнула в разводье и теперь лежала в воде. Начиная с этого мгновения все пришло в хаотическое состояние.

Мы кинулись обратно в хижину. Было ясно, что нам следует как можно скорее уйти, но мы должны были еще кое-что сделать, например упаковать радиоустановку и отобрать несколько котелков и кастрюль. Потратить время на завтрак мы уже не решались. Пока мы были в хижине, нам грозила опасность, так что пришлось по очереди дежурить снаружи. Мы кое-как запихали все в ящики и попросту вышвырнули их из палатки. Прежде мы намеревались оставить хижину в образцовом порядке, отобрав все ценные предметы снаряжения, которые хотели оставить на столе, чтобы их могли забрать, если самолету удастся здесь сесть. Теперь же мы так торопились, что, освобождая место для укладки, раскидали эти предметы по всей хижине. Чтобы добраться до необходимых нам вещей, рассованных где попало, мне пришлось даже вооружиться топором и рубить мебель, на изготовление которой мы потратили столько дней.

Было еще довольно темно, и всякий раз, когда кто-нибудь выходил из хижины, он должен был брать один из двух фонарей, отчего хижина погружалась в полумрак. Мы все время слышали грохот сжатия, и напряжение, охватившее нас, с каждой минутой усиливалось. Наконец мы побросали все, что нужно было взять с собой, в четыре кучи и принялись отбирать поклажу для каждой нарты. Частично они были уже нагружены несколько дней назад; теперь мы отобрали необходимый корм для собак, пищевые рационы для себя и все личные вещи. Оставалось только переправить собак на нашу часть расколовшейся льдины. Каждый из нас пошел за своей упряжкой, а для этого нужно было перепрыгивать с одной льдины на другую, связать собак вместе и переправить их через разводье. Вернуться той же дорогой, по которой мы добрались до собак, оказалось невозможно, так как льдины непрерывно двигались. Некоторые из них были настолько малы, что качались и опрокидывались, когда мы на них прыгали.