Собачья упряжь была подогнана и перешита эскимосскими женщинами, керосин разлит по канистрам. Была также проверена радиоаппаратура, поставлены палатки, изготовлены постромки для собак и вычислены высоты звезд для проверки нашего курса.

Мы часто совершали короткие санные экскурсии с выходом на морской лед и несколько раз разбивали там лагерь, чтобы освоиться со снаряжением, а также чтобы хоть немного обносить нашу одежду. Мы работали с таким лихорадочным напряжением, торопясь все подготовить, что не оставалось времени написать письма домой или отдохнуть. У нас не было ни времени, ни терпения, чтобы выслушать тех, кто предупреждал нас об ожидающих в пути опасностях. О них мы и сами знали. Мы зашли слишком далеко, были полны решимости и крайне взвинчены, чтобы задерживаться хоть на один день. Вспоминая теперь об этом периоде, я прихожу к заключению, что то был месяц самых трудных испытаний в моей жизни.

План экспедиции разрабатывался четыре года. Для меня эти четыре года – от первых ростков идеи до кануна выхода в путь – были годами неустанной работы. К северу от нас, в каких-нибудь двухстах ярдах, простирался Северный Ледовитый океан, ледяная поверхность которого была ненадежна и, пожалуй, даже опасна. Проектируемое нами путешествие вдоль самой длинной оси бассейна океана, которое должно было отнять шестнадцать месяцев, совершалось впервые; это было своего рода покорение горизонтального Эвереста. Путешествие потребует затраты всех наших сил и оставит в каждом из нас глубокий след на всю жизнь. Почти все ночи мы будем спать на льду толщиной не более двух метров, этот лед может в любую минуту треснуть или подвергнуться сжатию. В течение ближайших шестнадцати месяцев не выдастся ни одного дня, когда течение или ветры не заставят дрейфовать льды, которым предстояло быть для нас и дорогой к цели, и пристанищем для ночлега, когда усталость одолеет нас. Этому дрейфу не будет конца, у нас не будет отдыха, высадки на сушу, чувства удовлетворения, душевного спокойствия, пока мы не достигнем Шпицбергена.

Наша экспедиция не была предприятием коммерческого характера. Королевское географическое общество поддержало ее, банкиры и промышленники ее финансировали. Его королевское высочество принц Филипп оказал ей честь, согласившись стать почетным председателем экспедиционного комитета, а высокопреподобный епископ Нориджский и сэр Раймонд Пристли приняли на себя обязанности почетных вице-председателей. Об экспедиции писали газеты, ею заинтересовались широкие слои населения, ученые одобрили ее, а министерства обороны Великобритании, Канады и Соединенных Штатов обещали ей помощь в части снабжения, и все это еще до того, как экспедиция тронулась в путь. При таком попечительстве мы не имели права споткнуться или взывать о помощи.

К полуночи накануне нашего отъезда темп приготовлений замедлился. Было похоже на канун битвы; ночь стояла тихая, ясная, холодная, безмолвная; никто не спал, каждый был занят своими мыслями. Вечером Фриц поговорил по телефону с женой Анной и обещал позвонить ей еще раз на следующее утро. Теперь он был у себя в комнате, разбирал свои бумаги и тщательно упаковывал приборы. Кен и Аллан также возились со своим снаряжением. В миле от поселка, в лачуге, где помещалась радиостанция Фредди Чёрча, я делал доклад сэру Вивьену Фуксу, который на протяжении всего длинного подготовительного периода оказывал мне наиболее энергичную поддержку. Он находился в своей лондонской конторе, когда я говорил с ним при посредстве радиоцентра экспедиции в Соединенном королевстве, помещавшегося на экспериментальной станции Королевского исследовательского предприятия авиационной промышленности. Прошло десять лет без десяти дней с тех пор, как гусеничные тракторы трансарктической экспедиции Содружества наций, руководителем которой был сэр Вивьен Фукс, с грохотом вернулись на базу Скотта, закончив свое героическое путешествие.

Я думаю, что сэр Вивьен заметил волнение в моем голосе, ибо он, вероятно, лучше, чем кто-либо другой, знал, какие чувства обуревают в эти последние спокойные часы перед рассветом. Во время моей многолетней работы в полярных районах мне часто приходилось испытывать подобное ощущение, но на этот раз было нечто иное. Когда я был один на складе и нагружал свои нарты, меня одолевали мысли о борьбе и тяжелых испытаниях последних нескольких лет, о неполадках и унынии, о том, что мечта, которой я жил, могла и не стать реальностью, если бы не вера в меня родителей и немногих близких друзей, если бы не поддержка моих товарищей. Для меня экспедиция была уже наполовину закончена; для Аллана, Фрица и Кена она только начиналась.

Я отпер огромные двери склада и распахнул их настеж. Ночь была на исходе. Вокруг тихо, ясно и очень холодно. Нарты мы вытянули по настилу сарая на катках, они коснулись полозьями снега и заскользили дальше. Я оставил их и пошел по улице в столовую, где меня ждали Фредди Чёрч и другие. Мы не спеша позавтракали, спокойно покурили, затем встали и ушли. Последний раз ехали мы по дороге мимо склада № 37 к хижине, которую называли собачьим домом; четверо груженых нарт буксировал гусеничный трактор, битком набитый веселыми людьми. Уже видна была кучка людей, ожидавших у собачьего дома, чтобы посмотреть на наш отъезд, – сильные люди, не побоявшиеся прийти за три мили отсюда. Мы знали, что большинство провожающих будет ждать нас у ракетодрома, который находился примерно в миле к северо-востоку от нас. Чтобы запрячь собак и, выстроившись гуськом, тронуться в первый короткий этап нашего путешествия, оказалось достаточно нескольких минут, за которые мы едва ли могли ощутить что-либо иное, кроме тяжело передвигавшихся нарт. Через каких-нибудь десять минут мы уже продвигались вдоль порядочной толпы доброжелателей, приехавших из лаборатории и эскимосского поселка на попутных грузовиках и другом транспорте.

Это было пестрое сборище, человек, вероятно, двести; большинство были в парках цвета хаки с огромными меховыми капюшонами. Кое-кто держал руки в карманах, другие, чтобы согреться, размахивали ими. Застывший пар от дыхания туманом нависал над толпой любопытных зрителей, стоявших на почтительном расстоянии от процессии, напоминавшей похоронную из четырех совершенно одинаковых гробов, которая время от времени останавливалась на своем медленном пути. Некоторые из провожающих то и дело выступали вперед, чтобы сфотографировать нас, а кое-кто пожимал нам руки. Но даже Фредди Чёрч и доктор Макс Брюер выглядели подавленными и мрачными.

Мы удалялись, но провожающие продолжали еще долго молча стоять, как они стояли при нашем приближении. Некоторые из них, словно машинально, все еще махали нам вслед; затем их руки опустились, будто кто-то одернул их, и в одно мгновение все исчезло в завесе пара, образованного дыханием наших собак. Я отвернулся и несколько минут всматривался в туманный горизонт на востоке. Ветер бил мне в лицо. Я надвинул на глаза капюшон парки из волчьей шкуры и глубже спрятался под защиту меха. К заходу солнца мы прошли всего пять миль, и огни Барроу еще были видны, но мы находились уже на морском льду и чувствовали себя вполне удовлетворенными.

Судя по тому, что мы видели во время полета для разведки ледовой обстановки, единственная возможность пересечь зону взломанного льда к северу от Барроу заключалась в том, чтобы сделать крюк в 60 миль к востоку. В том районе полоса битого льда, граничившая с северной кромкой припая, была уже всего, шириной около полумили. В других местах линия сдвига проглядывалась менее отчетливо, так как ледяные поля вокруг часто претерпевали изменения и столько раз возникали трещины, что линии сдвига сами были изломаны. Мы не были уверены, что избранный нами путь окажется проходимым, но стоял штиль и температура воздуха была минус 40° С. Предзнаменования были хорошие; мы в самом веселом расположении духа двинулись в путь, рассчитывая к полудню 25 февраля пройти первые 60 миль.