Стебинс нахмурился и сделал маленький глоток, и через мгновение на его лице появилось выражение блаженного облегчения.

— Черт! Вот это да! Наверное, эта румынка прожить не могла без медвежьих хуев.

— Она еще гадала в заднем помещении своего магазинчика, и в одном из гаданий она пользовалась стеблями тысячелистника. Наверное, она решила, что медвежьи хуи обеспечат ей более тесный контакт с первозданными силами природы, чем дохлые стебельки. Так, это сигнал разморозки. Прошу прощения, мистер Стебинс, мне надо заняться Мясом власти. За этой жалкой ширмой находится моя берлога. Думаю, вы найдете там сифон и пару стаканов. Если я правильно помню, у вас в высшем свете принято освежаться из стаканов, а не из горлышка. Выключатель по левому борту.

Стебинс отодвинул тяжелую бордовую занавеску и оказался в темной пещере, пропитанной мужскими запахами — ружейным маслом, сигарным дымом, ромом и ваксой для сапог. Он нащупал выключатель, и три лампочки в зеленых плафонах залили светом зеленовато-аквамариновый бильярдный стол. Даже не просто бильярдный, а приспособленный специально для игры в снукер с уменьшенными красными шарами, сложенными в центре зеленой фетровой обивки.

— Значит, жалкая ширма, — повторил Стебинс, оглядывая помещение. — А эта старая английская пивная бочка умнее, чем кажется на первый взгляд.

Он перелил жидкость в графин и наполнил из него два стакана.

— Будем пить этот драгоценный эликсир в чистом виде или разбавить? — крикнул Стебинс. — Тебе как больше нравится, я принесу?

— С водой, безо льда, — откликнулся Кармоди. — Но приносить не надо. Я сейчас сам приду. Если нечем заняться, убери ломберный столик, включи радио или поставь пластинку, только не входи сюда. Здесь повсюду брызжет раскаленным жиром.

Стебинс попытался поймать основные каналы, но у Кармоди был слишком старый частотный детектор, поэтому разные станции накладывались друг на друга. Новые дешевые макропередатчики, продававшиеся на черном рынке, сделали радиотрансляцию доступной для любого болвана, испытывающего потребность в самовыражении, на любой частоте. Они были повсюду. Даже святая для всех международная волна Гринвича была замусорена всякой болтовней и тупоголовыми рок-проповедниками. Крупные навигационные линии владели собственными системами связи, а вот мелкое рыбацкое судно могло узнать точное время или прогноз погоды только с помощью секретного кода по телефону — дорогое удовольствие, и если пластиковой карточки оказывалось недостаточно, системе было все равно, попали вы в шторм или терпите бедствие с грузом младенцев на борту — нет кода, нет ответа. Единственное, на что вы могли рассчитывать, что о вас сообщат ближайшему посту береговой охраны. Но радиопираты начали взламывать уже и эти так называемые секретные системы, точно так же, как видеовандалы подключались к передатчикам основных каналов телевидения. И теперь в самый душещипательный момент сериала «Да пребудет мир» на экране мог появиться какой-нибудь прыщавый выродок, брызгающий слюной и распространяющийся на политические темы. Ибо наступила эра электронного граффити.

Единственный отчетливый голос, который удалось поймать Стебинсу, принадлежал все тому же австралийцу, которого он ловил и на собственном «Зените», — доктору Беку. Сигнал Бека перекрывал все остальные, так как он был местным, и к тому же старый чудак пользовался огромным старым передатчиком на лампах. Потягивая абсент, Стебинс прослушал сетования доктора Бека на удручающее ухудшение стоматологического здоровья населения и включил проигрыватель.

Музыкальные пристрастия Кармоди в основном ограничивались традиционно кельтскими произведениями — гром барабанов и завывания волынок, сопровождающие заунывные баллады о несчастных судьбах, но было здесь и несколько пластинок со старым американским джазом. Стебинс остановился на «Порги и Бесс» в исполнении Майлза Дэ-виса и запихнул пластинку в прорезь проигрывателя. Похоронный плач «Песни канюка» хлынул из установленных под потолком динамиков, словно там действительно парила птица. Стебинс принялся изучать убранство берлоги.

В обитом сосновыми рейками помещении было всего одно окно — небольшой восьмиугольник, расположенный под самым потолком. Там же на возвышении находился телескоп и обитая табуретка для наблюдателя. Стебинс подошел ближе, но окно было темным — вероятно, его закрывал фасад вигвама.

— Да, это мой наблюдательный пост и сторожевая башня.

Кармоди появился, как и обещал, с большим блюдом засахаренных водорослей и дыней, весь лучась от удовольствия. Его огромная голова была повязана кружевной салфеткой, чтобы пот не стекал в глаза, а брюхо было прикрыто передничком с оборками.

— Стоит мне услышать, что кто-то приближается, я могу тут же обнаружить непрошеного гостя, с какой бы стороны он ни появился — с неба, суши или с моря. Присаживайся и закусывай.

Стебинс, как аист, сделал большой шаг и спустился с возвышения.

— Интересно знать, и что же ты делаешь, обнаружив непрошеного гостя? Опускаешь подъемный мост? Ты не производишь впечатление отшельника…

— Я не отшельник, но с большой придирчивостью выбираю себе компанию на берегу. В море очень устаешь от этих болванов, с которыми приходится жить бок о бок в течение многих месяцев, нравятся они тебе или нет. А на берегу всегда есть выбор.

— Я думал, ты женат.

— Вот уже час как нет. Впрочем, она не слишком часто здесь бывала, поэтому-то в доме и не чувствуется женской руки. У нее в городе есть мотель. Огромная толстая жаба на фасаде — единственное, что она сделала для этого дома.

— Да, отсутствие женской руки очень чувствуется, — игриво ухмыльнулся Стебинс, — если, конечно, не считать этого передничка. Твой стакан на комоде.

Кармоди взял стакан и снова исчез за занавеской — он был слишком поглощен приготовлением ужина, чтобы обращать внимание на всякие подколы. Стебинс продолжил осмотр комнаты: зачехленные ружья, трофеи, стена, увешанная увеличенными фотографиями в рамочках, на которых были изображены разные суда, корабельные команды, товарищи по охоте. Да, женщинами здесь и не пахло. Не было даже календарей с обнаженными красотками. Казалось, само присутствие могущественного зеленоглазого моря исключало возможность какой-либо конкуренции. Стебинс был знаком с суровыми законами этой ревнительницы строгой дисциплины — он тоже не мог позволить себе красоток.

Ужин был восхитительным. Котлеты из лосиного носа были неподражаемы и к тому же прекрасно приготовлены — с поджаристой корочкой, политые соусом с каперсами и апельсинами. Медвежья печень была нарезана тоненькими ломтиками и зажарена с женьшенем и грибами. После двух тяжелых основных блюд был подан дымящийся кускус, а завершал все салат. Десерт состоял из свежей черники, которую Кармоди собрал по дороге, когда выходил за папоротником для салата. Он полил ягоды йогуртом и подал их с кофе. Когда кофе был допит, Стебинс поднялся, чтобы выразить искреннюю благодарность.

— Сказать, что я потрясен, капитан, значит не сказать ничего. Я посетил рестораны всех пятизвездочных гостиниц мира, но еще никогда не вкушал ничего подобного. Ты говоришь, что ты простой рыбак, но клянусь, готовишь ты как величайший кулинар.

— Это есть, — согласился Кармоди, опуская свои светлые глаза. — Я учился в «Кордон-Бле» в Париже. Если ты допил кофе, может, вернемся к нашему абсенту? И я тебе покажу, чему может научиться простой рыбак в Ливерпуле, если он довольно часто посещает бильярдные. Может, по доллару для начала?

Сморщенное лицо Стебинса расплылось в широкой улыбке.

— Да благословит тебя Господь, капитан Кармоди. В тебе, оказывается, есть деловая жилка.

— И не одна, мистер Стебинс. И должен признаться, редко встретишь человека, способного оценить это. Разбивайте, вы мой гость.

И через мгновенье оба уже сцепились в ожесточенном споре по поводу сделанного удара. Состояние торжествующего мальчишества охватило их. Они обзывали друг друга самыми изысканными ругательствами, вплоть до детсадовского «пердуна» и «засранца», под столом истошно орал Том-Том, и все это сопровождалось кельтскими напевами «Озерных мальчиков». Они были настолько поглощены своей перепалкой, что даже не услышали, как около полуночи на берег обрушился шквал, и узнали об этом лишь много часов спустя, когда вышли на улицу, чтобы отдышаться от сигарного дыма и перевести дух.