— По крайней мере укажите мне место его заточения, чтобы я мог взглянуть на стены, что разделяют нас.

— Мне жаль вас, молодой человек, — заметил главный надзиратель, качая седой головой. — Но вопросы ваши ни к чему не приведут. Здесь нет ни отцов, ни сыновей.

Случай, однако, через несколько минут доставил Певерилу утешение, в котором отказала ему суровость стражей. Когда его вели по крутому спуску в подвал Уэйкфилдской башни, внезапно послышался женский голос, выражающий одновременно и скорбь и радость:

— Сын мой! Дорогой мой сын!

Крик этот был полон такого чувства, что даже стражники, казалось, смягчились. Они пошли медленнее и даже почти остановились, чтобы Джулиан успел взглянуть на окошко, откуда послышался голос материнского страдания. Но отверстие было так узко и покрыто такой частой решеткой, что нельзя было разглядеть ничего, кроме белой женской руки, которая ухватилась изнутри за ржавую решетку, словно для того, чтобы не упасть. Другая рука взмахнула платком и уронила его. А потом все сразу исчезло.

— Дайте мне его, — сказал Джулиан стражнику, поднявшему платок. — Быть может, это последний дар матери.

Старик поднял платок, развернул его и принялся рассматривать с величайшей тщательностью: он привык отыскивать тайную переписку в вещах, с виду совершенно невинных.

— Не написано ли тут чего-нибудь невидимыми чернилами? — спросил другой стражник.

— Он влажный, но, я думаю, от слез, — ответил старик. — Я не могу отказать бедному молодому человеку.

— Ах, мистер Коулби, — сказал его товарищ тоном кроткого упрека, — если бы вы не были так добры, то носили бы нынче другое платье, а не такую простую одежду.

— Я честно и верно служу моему королю, а что я чувствую, исполняя свой долг, или какое платье защищает мое старое тело от непогоды — никого не касается.

Певерил тем временем спрятал на груди подаренный ему случаем залог материнской нежности, и когда он остался один в тесной камере, предназначенной быть ему жилищем на все время заточения в Тауэре, то оросил его слезами, видя в нем благоприятное предзнаменование того, что провидение не совсем отвернулось от его несчастного семейства.

Однако читатель, без сомнения, уже утомлен описанием однообразного тюремного житья, и пора перенести действие в другое, более оживленное место.

Обширное жилище герцога Бакингема вместе с принадлежащими ему владениями называлось Йоркхаус и занимало большой участок земли, примыкающий к Савойе.

Построенное с необычайной пышностью его отцом, любимцем Карла I, оно могло спорить в великолепии даже с Уайтхоллом. А поскольку тогда общество все более предавалось страсти прокладывать новые улицы и возводить чуть ли не новый город для соединения Лондона с Уэстминстером, этот участок приобрел особенно большую ценность. Нынешний герцог Бакингем, который любил давать волю своей фантазии и часто нуждался в деньгах, одобрил проект некоего предприимчивого архитектора превратить лежащие вокруг дворца обширные земли в улицы, переулки и подворья, носящие и теперь имя и титулы герцога. Впрочем, люди, обитающие на Бакингем-стрит, на Дьюкстрит или на Вильерс-стрит, едва ли вспоминают теперь остроумного, эксцентричного и распутного Джорджа Вильерса, герцога Бакингема, в честь которого названы места, где они живут.

Герцог занялся осуществлением нового проекта с тем жаром, с каким он вообще относился ко всяким новшествам. Сады уничтожили, беседки разрушили, роскошные конюшни снесли — все великолепие его загородного поместья исчезло, превратилось в развалины, было вскопано для закладки фундамента новых зданий и выравнивалось в местах, где пройдут новые улицы. Но это предприятие, как потом оказалось — доходное и удачное, вначале встретило на своем пути многочисленные препятствия, частично вызванные отсутствием необходимых средств, а частично — нетерпеливым и непостоянным нравом герцога, который очень скоро увлек его к другим начинаниям. Поэтому разрушили много, а построили мало, и ни одна работа но была завершена, Правда, главная часть герцогского дома осталась нетронутой, но само поместье весьма напоминало непостоянный нрав своего благородного владельца. Среди кучи мусора и зияющих сточных канав красовалась группа экзотических деревьев и кустов — остатки великолепного сада. В одном месте старинная башня грозила похоронить под своими обломками всякого, кто приблизится к ней, а в другом можно было легко провалиться в весьма современный подвал. В этом начинании чувствовалось величие мысли, но почти повсюду оно было испорчено отсутствием средств к его осуществлению или небрежностью. Словом, вся эта картина была подлинным воспроизведением израсходованных попусту способностей и таланта, и поместье герцога представляло собою теперь скорее опасность, нежели выгоду для общества, из-за расточительности его владельца и недостатка у него твердых принципов.

Впрочем, некоторые говорили, что герцог преследовал другие цели, окружая свои владения недостроенными современными и полуразрушенными старинными зданиями. Они утверждали, что, участвуя в многочисленных любовных и политических авантюрах и пользуясь репутацией самого дерзкого и опасного интригана своего времени, его светлость счел удобным окружить свой дом развалинами, чтобы затруднить доступ к нему служителей правосудия; и, кроме того, развалины эти могли бы сложить падежным укрытием для тех, кто помогал герцогу в осуществлении его отчаянных предприятий, и предоставляли возможность проникнуть к нему незамеченными тем, кого у герцога были особые причины принимать тайно.

Оставив Певерила в Тауэре, мы еще раз перенесем нашего читателя в приемную герцога, который в то утро, когда Джулиана перевели в крепость, обратился к своему первому министру и— главному слуге со следующими словами:

— Я доволен тобою, Джернингем, ты мастерски окончил дело, и, если бы сейчас появился сам сатана и предложил мне за тебя лучшего своего беса, я не поменялся бы с ним.

— Целый легион бесов, — ответил Джернингем, кланяясь, — не мог бы сравниться со мною в усердии служить вашей светлости. Но, осмелюсь доложить, ваш замысел чуть не сорвался из-за того, что вы вернулись домой лишь вчера вечером или, правильнее сказать, сегодня утром.

— А почему, разрешите спросить, мудрый мистер Джернингем, — сказал герцог, — должен я возвращаться раньше, нежели мне заблагорассудится?

— Не знаю, милорд, — ответил слуга, — но, когда вы передали нам через Эмпсона в доме Чиффинча приказание во что бы то ни стало задержать девушку, вы сказали, что придете тотчас, как только сумеете избавиться от короля.

— Избавиться от короля, негодяй? Да как ты смеешь так говорить? — вскричал герцог.

— Эмпсон сказал, что передает слова вашей светлости, милорд.

— Я могу говорить все, что мне вздумается, но ни ты, ни Эмпсон недостойны это повторять, — надменно возразил герцог. Впрочем, будучи в смене настроений столь же непостоянным, как и в своих затеях, он сразу же заговорил фамильярным тоном: — Однако мне известно, чего ты хочешь: во-первых, тебе интересно знать, где я был и что я делал с тех пор, как ты получил мои приказания в доме Чиффинча, а во-вторых, тебе хочется услышать похвалы твоей доблести; но вовсе не следует трубить в фанфары, коли ты сбежал и оставил своего товарища в руках филистимлян.

— Прошу вашу светлость припомнить, что я вынужден был отступить, дабы сохранить драгоценный груз.

— Как? Ты еще смеешь острить? — закричал герцог. — Ты у меня узнаешь, что и заурядного приходского дурака следовало бы выпороть, если бы он попытался выдать такую остроту за настоящую шутку даже среди носильщиков и рассыльных.

— Я сам слышал, как ваша светлость забавлялись jeu de mots note 80, — ответил слуга.