— Государь, я пришла сюда не для того, чтобы оспаривать отнятые у моего сына, разоренные владения, — возразила графиня. — Я только прошу вас отдать должное терпению, с каким я снесла этот удар. Я пришла сюда, чтобы вступиться за честь рода Дерби, которая дороже мне всех наших сокровищ и земель.

— Но кто осмелился задеть честь рода Дерби? — спросил король. — Даю слово, вы первая сообщаете мне эту новость.

— Было ли напечатано хоть одно «Повествование», как называются здесь дикие выдумки о заговоре папистов — мнимом заговоре, говорю я, — где не была бы затронута и запятнана честь нашего рода? И разве не подвергается опасности жизнь двух благородных джентльменов, отца и сына, свойственников рода Стэнли, по делу, в коем нам первым предъявлено обвинение в государственном преступлении?

Карл обернулся к Ормонду и Арлингтону и сказал с улыбкой:

— Смелость графини посрамляет пас, которым не хватило отваги. Чьи уста дерзнули бы назвать мнимым очевидный заговор папистов или именовать дикими выдумками показания свидетелей, избавивших пас от кинжалов убийц? Однако, миледи, — добавил он, — отдавая дань восхищения вашему великодушному вмешательству в дело Певерилов, должен сказать вам, что теперь в нем нет нужды: сегодня поутру они оправданы.

— Слава богу! — воскликнула графиня, благоговейно сложив руки. — Я лишилась сна с тех пор, как узнала, в чем их обвиняют, и приняла решение искать справедливости у вашего величества или предать себя в жертву народным предрассудкам, надеясь этим спасти жизнь моих благородных и великодушных друзей, на которых подозрение пало только потому — или главным образом потому, — что они связаны дружбой с нами. Значит, они оправданы?

— Даю вам слово, — ответил король. — Удивляюсь, что вы этого не знаете.

— Я приехала только вчера вечером и никуда не выходила, — сказала графиня, — боясь, что мое пребывание в Лондоне станет известно, прежде чем я увижусь с вашим величеством.

— А теперь, когда мы уже увиделись, — сказал король, ласково беря ее за руку, — и встреча наша доставила мне большое удовольствие, я искренне советую вам возвратиться на остров Мэн так же незаметно, как вы прибыли сюда. С тех пор как мы были молоды, свет переменился, любезная графиня. Во время гражданской войны мы сражались саблями и мушкетами, нынче же дерутся с помощью обвинительных актов, присяг и тому подобного оружия крючкотворов-законников. В этой войне вы ничего не понимаете. Вы сумеете защитить осажденную крепость, но сомневаюсь, хватит ли у вас ловкости отбить нападение доносчиков. Этот заговор налетел на нас, как буря; в такую непогоду нельзя вести корабль в открытом море: надо укрыться в ближайшей гавани, и дай нам бог добраться до нее вовремя!

— Это малодушие, государь! — воскликнула графиня. — Извините меня за резкое слово, оно вырвалось у женщины. Соберите вокруг себя верных друзей и окажите доблестное сопротивление, как ваш покойный отец. Есть только один путь — честный и прямой путь вперед; все другие — кривы, извилисты и недостойны благородного человека.

— Ваши слова, почтенный друг мой, — сказал Ормонд, который понял, что пора оберечь достоинство монарха от смелой откровенности графини, которая более привыкла принимать знаки уважения, нежели их выказывать, — ваши слова вески и решительны, но не соответствуют нынешним временам. Снова возникла бы гражданская война со всеми ее бедствиями, а никак не те события, которых вы с такой надеждой ожидаете.

— Вы слишком спешите, миледи, — сказал Арлингтон, — и не только сами подвергаетесь опасности, по и пытаетесь вовлечь в нее его величество. Позвольте сказать вам откровенно: в эти тяжелые времена вы напрасно оставили замок Рашин; там вы были в безопасности, а здесь вашим жилищем легко может оказаться Тауэр, Если бы даже мне грозило сложить там голову на плахе, как мой супруг в Боултон-ле-Муре, я без колебаний пошла бы на это, но не оставила бы в беде друга, которого к тому же сама ввергла в опасность, как молодого Певерила.

— Но разве я не уверил вас, что оба Певерила, и старый и молодой, находятся на свободе? — спросил король. — Любезная графиня, что еще заставляет вас устремляться навстречу опасности, надеясь при этом, конечно, что мое вмешательство все же спасет вас от нее? Ведь не станет же такая благоразумная дама, как вы, бросаться в реку только для того, чтобы друзья потрудились ее вытащить.

Графиня повторила, что желает справедливого суда. На это королевские советники снова рекомендовали ей как можно скорее покинуть Лондон и безвыездно оставаться в своем вассальном королевстве, хотя ей и будет вменена в вину попытка укрыться от правосудия.

Король, видя, что спору не предвидится конца, сказал, что не смеет долее удерживать графиню, боясь возбудить ревность ее величества, и предложил ей руку, чтобы отвести ее к гостям. Графине волей-неволей пришлось подчиниться, и они возвратились в шумную залу, где в ту же минуту произошло событие, о котором нам надо рассказать уже в следующей главе.

Перед тем как расстаться с графиней Дерби, Карл проводил ее в залу для приемов и еще раз шепотом посоветовал внять добрым советам и позаботиться о собственной безопасности; затем он беспечно отвернулся от нее и занялся другими гостями.

В это самое время в залу вошли пять-шесть музыкантов. Один из них, которому покровительствовал герцог Бакингем и который особенно славился игрою на виолончели, несколько задержался в прихожей, потому что его инструмент еще не принесли. Но вот виолончель появилась и была поставлена рядом с ее владельцем.

Слуга, который нес деревянный футляр с инструментом, видно, был рад отделаться от своей ноши; он остановился в дверях, любопытствуя, что это за инструмент и почему он оказался таким тяжелым. Любопытство его было удовлетворено, причем самым невероятным образом. Пока музыкант искал в карманах ключ, футляр, который прислонили к стене, открылся сам собою, и из него вышел карлик Джефри Хадсон; при его неожиданном появлении дамы с криком бросились бежать в другой конец залы, джентльмены вздрогнули, а бедный немец от страха не мог устоять на ногах, предположив, наверное, что его виолончель превратилась в этого странного урода. Однако он вскоре пришел в себя и в сопровождении большинства своих товарищей выбежал вон из залы.

— Хадсон! — воскликнул король. — Я очень рад, что вижу тебя, мой старый дружок, хотя Бакингем — я думаю, это его выдумка — угощает нас неоригинальными шутками.

— Не удостоит ли меня ваше величество минутой внимания? — спросил Хадсон.

— Конечно, мой добрый друг, — ответил король. — Сегодня у нас собрался целый букет старых знакомых, и мы готовы слушать их с удовольствием… Какая глупая мысль пришла в голову Бакингему, — шепнул он Ормонду, — прислать сюда беднягу в тот самый день, когда его судили за участие в заговоре! Во всяком случае, он явился не в поисках защиты, поскольку ему на редкость повезло — он был оправдан. Вероятно, он хочет получить какое-нибудь вознаграждение или пенсию.

Хадсон хорошо знал придворные обычаи — и тем не менее горел желанием поскорее объясниться с королем; он стоял посреди залы, нетерпеливо пританцовывая, как отважный шотландский пони, рвущийся в сражение, и вертел в руках шляпу с общипанным пером, поклонами напоминая о данном ему обещании.

— Говори, мой друг, говори, — сказал Карл. — Если ты приготовил стихи, читай их поскорее; я думаю, тебе пора дать отдых своим маленьким рукам и ногам, которые все время в движении.

— Я не приготовил стихов, ваше величество, — ответил карлик, — нет, самой простой и самой верноподданнической прозой я перед всеми присутствующими обвиняю герцога Бакингема в государственной измене!