Он поправил белый пластиковый воротник — материал царапал ему шею. Целые лужицы пота скапливались в его подмышках, оставляя темные круги на облачении католического священника. Он ждал Бевана.

С тех пор, как Ломбарди унизился до зараженных холерой беспризорников и выходил этого ребенка, он совершенно изменился. Священник чувствовал это, и почти наверняка Беван тоже понимал. Он редко бывал болен с тех пор, как был допущен в святилище. Казалось, он знал, что его участь предопределена, и поэтому, когда прибыл чоя, ни Ломбарди, ни ребенок не колебались ни минуты. Иначе Беван изнывал бы здесь, слишком неуравновешенный, чтобы скорбеть об умирающих, и слишком живой, чтобы тратить на них время.

Слабая надежда на будущее была предпочтительнее, какой бы жалкой она ни казалась. Ломбарди отдал уже трех или четырех своих детей инопланетянам. Ни об одном из них он больше не услышал, но не испытывал беспокойства. Поговорив с чоя, он понял, что они с глубоким почтением относятся к религии. Они оказали огромную поддержку существенным финансовым потребностям храма. Время от времени они забирали к себе самых многообещающих детей. Но отец Ломбарди не отдавал им никого, кто не хотел этого сам.

Тихо, как мысль, Беван вошел и остановился, ожидая, пока Ломбарди не поднимет голову. У этого стройного юноши были насмешливые черные глаза, слишком крупный для выразительного лица нос, великолепные волосы, гривой падающие на плечи, тонкие быстрые пальцы. Сейчас он постукивал ими по заваленному столу Ломбарди.

— Вы посылали за мной, отец? — спросил он на родном наречии Бразилии, хотя отлично знал трейд и бегло говорил по-английски. Кроме того, он мог с некоторым трудом изъясняться по-японски и по-итальянски. Взяв со стола факс, он лениво принялся читать его.

— Пришло время, — с достоинством возгласил отец Ломбарди.

Беван уронил бумагу. В его обсидиановых глазах промелькнул восторг, хотя старательно-невозмутимое лицо не выдало его.

— Время?

— Время покинуть нас, Беван, как мы с тобой договорились.

Юноша оглядел кабинет, как будто рассчитывал увидеть в его углах инопланетян.

— Где же они?

— Ты не увидишь их здесь. Сегодня ты должен переночевать в келье. Обычно они приходят по ночам. Не знаю, сумеешь ли… — Ломбарди беспокойно прокашлялся. — Не знаю, когда ты проснешься. Скорее всего, когда будешь уже далеко от Земли. Не бери с собой ничего. Уничтожь все личные вещи.

Они посмотрели друг другу в глаза — строгий католический священник и смуглый сирота, бывший беспризорник.

— Ты никогда не жил здесь как подобало, — мягко произнес Ломбарди. — Никогда не ощущал себя. Это единственный способ обеспечить твое будущее.

— Тогда, — оживленно отозвался Беван, — это единственный способ, который я могу принять, — он убрал руку со стола и пощелкал пальцами. — Не беспокойтесь обо мне, отец Ломбарди. — Он проворно выскользнул из кабинета прежде, чем священник отпустил его, но Ломбарди не стал останавливать юношу.

Он со вздохом опустился в кресло. Если бы только знать, что он поступает правильно!

Старенький факс загудел, из него поползло очередное сообщение. Это было предложение редких лекарств, которым священник воспользовался бы, будь у него деньги.

Слава Богу, что чоя появились сегодня утром, думал он. Интересно, может, они услышали его молитвы?

Мужчина и юноша брели по коридорам космической станции, глядя на облачный покров над голубой планетой. Отец выглядел, как разорившийся бизнесмен — распространенное явление среди американцев, а сын был одет в летный костюм, новый материал еще топорщился острыми складками. Они остановились у огромного иллюминатора.

— Отсюда все выглядит не так уж плохо, — пробормотал юноша. Он уже вырос таким же высоким, как его отец. Юноша был симпатичен, с огромными бирюзовыми глазами и темным крылом волос, постоянно падающим на лоб, но не скрывающим его радостного и оживленного лица. Он никогда не станет красавцем, но всегда будет отличаться привлекательностью и живостью.

— Да, — отозвался отец. Он не столько смотрел в иллюминатор, сколько искал кого-то на станции — возможно, инопланетянина, которые так часто бывали здесь.

Руки юноши сжались на раме иллюминатора.

— Я хочу быть пилотом, отец, — внезапно произнес он. — Так хочу, что не могу сдержаться.

Бизнесмен в изумлении взглянул на сына.

— Неужели?

— И всегда этого хотел, — юноша поднял голову. — Поэтому ты поступил правильно, отдавая меня.

Подбородок мужчины дрогнул.

— Рэндолл, я… я не отдавал тебя…

— Тогда продал. Меня — за новые методы захоронения отходов и очищения. Это спасет твой бизнес, это поможет Земле, а у меня есть шанс добиться того, о чем я мечтаю.

Сделка не была столь конкретной, но отец не стал разочаровывать сына. Он смутился.

— Не знаю… я действительно не знаю, что они хотят от тебя. Они говорили о летной школе, но…

Лицо Рэндолла осветилось медленной, широкой улыбкой. Бизнесмен при виде этой улыбки вспомнил о своей жене — ради нее он мог бы повернуть не только саму землю, но и солнце.

— Они не этого хотят от меня, — объяснил юноша. — Этого хочу я сам. И они дадут мне все — звезды, солнца и планеты. Ничуть не меньше, — и он повернулся, глядя на родную планету.

Спустя долгую минуту отец обхватил сына за плечи, и они застыли молча, ни словом не упоминая о прощании.

Резкий настойчивый звук пронзил его забытье. Палатон заставил себя очнуться от грез, столь же глубоких, как темная вода, затягивающих и влекущих его за собой. Он вынырнул в сознание и проснулся в кабине корабля-эскорта. Мгновение он лежал, прижавшись щекой к пульту, ничего не понимая. Затем звук — предупреждение о том, что кончается топливо — повторился.

Он протер глаза. Зудящий звук неприятно отдавался у него в голове, и Палатон оглядел панель, желая побыстрее выключить сигнал. Но затем важность сигнала заставила его выпрямиться, и он уставился на приборы.

Он еще был жив и рад этому, несмотря на острую боль, которая распространялась от запястья к плечу и груди. Он был жив и стыдился этого, потому что погубил четыре сотни жизней. Вездесущий Боже, ему не следовало сейчас бороться за собственную жизнь, но иначе он поступить не мог. Если удастся сообщить в Союз о провале миссии, тот примет решение о высылке новых кораблей.

Чтобы сделать это, необходимо выйти из Хаоса. Ему необходимо пробиться, неважно, что ждет впереди, и послать сообщение. А затем корабль будет медленно лететь в никуда, пока системы не прекратят работу или пока он не наткнется на метеорит, хотя скорее всего окажется в открытом космосе, совершенно не зная, где очутился и есть ли какая-нибудь обитаемая система в пределах досягаемости. И если он собирался пробиться из Хаоса, делать это надо именно сейчас, пока на корабле осталось хоть немного топлива.

Скрюченной от боли правой рукой он дотянулся до черного ящика, набрал команды и запустил их. Корабль ответил немедленно, ускорение отбросило Палатона назад, в кресло, и он застыл, с трудом переводя дыхание и не желая умирать.

Забавно, думал он, что мысль о полете до сих пор стоит на первом месте в его голове, пока не пришло время выбирать между полетом и жизнью.

Щит раздвинулся, когда корабль на огромной скорости вылетел из Хаоса и вернулся в реальный космос, а Палатон обнаружил, что смотрит в бархатную черноту на внешних границах системы звезды типа G. На пульте управления замигали индикаторы.

Он оказался не просто в космосе — оказался в пределах обитаемого космоса, по которому разносились переговоры рейсовых кораблей. Он удачлив, как дитя, как говорят чоя. Выбрав частоты Союза, он записал сообщение о провале миссии и запрограммировал его повторение, умолчав о собственной судьбе — она и так станет понятна любому, кто услышит сообщение. Если он останется в живых, то его спишут в отставку — конечно, если он не сможет подтвердить свое звание.