Королева высоко ценила его и полагалась на его советы. А ее придворные — люди, куда более высокого происхождения, но несколько менее высокого полета ума и не столь обширного кругозора, всячески интриговали против этого «ботаника-любителя», но всегда безуспешно. Глава «партии мира», добродушный на вид садовод, был тверд в государственных делах и умен. Этот вывод Фрэнсис сделал из вопросов, которыми жадно осыпал его мистер Сесил, едва он кончил рассказ. Судя по вопросам, министр не упустил ни единого словечка из его трехчасовой речи и, что куда более редкостно (и для политика, наверное, стократ более ценно!), он четко представлял себе карту мира и ясно видел, что означает каждый шаг, какие последствия влечет…

Выслушав ответ на последний из своих вопросов, Сесил помолчал с минуту, потом встал и приказал Фрэнсису встать и поворотиться туда, сюда, спиной к нему. Фрэнсис послушно выполнил непонятные приказы. У Хоукинза после сна он переоделся, побрился и теперь мог не стыдиться своего внешнего вида. Вот и Сесил остался, видимо, такого же мнения. Ибо сказал:

— Не блеск, но вполне сойдет!

— Для чего, мистер Сесил? — осторожно спросил Дрейк.

— Для визита к Ее Величеству, юноша!

К королеве!

Конечно, молодой моряк мог оробеть и даже онеметь в присутствии своей повелительницы. Но это был Дрейк! Он подошел, поцеловал милостливо протянутую руку и смело поднял взор…

Перед ним стояла довольно высокая женщина за тридцать лет, с золотисто-рыжими густыми волосами, зеленоглазая, необычно красивая. На ней было темно-зеленое платье из тонкого сукна, расшитое жемчугом, с высоким твердым кружевным воротником.

— Расскажите все — но говорите связно! — сказала Ее Величество.

Ну что ж, историю, которую за последние двое суток ты излагал уже два раза, не так уж сложно изложить связно и без пауз в третий раз. Правда, он обычно терялся перед женщинами, но это ж не просто женщина… И он рассказал подробно и точно, особо строго следя, чтобы не вкралась какая-либо занимательная подробность, оживляющая повествование, но едва ли относящаяся к делу. Ведь как ни молод он был, а понимал: перед ним, рыжая, как и он, с напряженно внимательным лицом, сидит его Англия, та, которой он служит в меру своих сил и разумения. И все, что он тут ни скажет, — говорится для Истории. От усилий блюсти точность, не утрачивая занимательности, — все же не Хоукинзу рассказываешь, а даме! — он даже потеть начал. Но через треть часа по смыслу и тону вопросов, которыми она его перебивала, стал понимать, что начинающая увядать женщина, слушающая его с загоревшимися глазами, что не вязалось с холодноватой улыбкой, куда умнее и Вильяма Хоукинза, и самого Дрейка (а он — ого! он отнюдь не страдал ложной скромностью, скорее наоборот!), да, похоже, и самого мистера Вильяма Сесила… И он не то, чтобы успокоился, а уверовал, что говорит все как надо.

Эта женщина — да полно, внешность-то говорит: «Да!», но суть, суть! — женщина ли? — дочь своего отца, бесспорного короля. Она десять лет правит его страной, а мир все еще спорит: по праву ли? Не узурпаторша ли она?

В тот день Фрэнсис Дрейк решил для себя, что он себе дорогу на всю жизнь определил — служить Англии, служа этой государыне — хитроумной, лукавой даже, сдержанной и чуточку азартной, как и ее страна…

Потом его пригласили отобедать. Надо сказать, скромнее, чем он воображал себе быт монархини. И когда перешли к сыру, Фрэнсис набрался дерзости и пообещал:

— Ваше Величество! Если Вы позволите — я из каждого плаванья буду привозить к Вашему столу заморские фрукты!

— Ловлю на слове! — весело сказала Елизавета. — Там, кто-нибудь, запишите это обещание мистера Дрейка. Я ему еще не раз это припомню, если он сам забудет…

А после обеда…

А после обеда Ее Величество отослала секретарей и состоялся сугубо конфиденциальный разговор. Фрэнсис изложил свои замыслы касательно Панамского перешейка, и ему было предоставлено право сноситься прямо с государыней, минуя секретарей и официальные каналы с их неистребимой волокитой. Сказано было, как это делать. А потом монаршей ручкой, на диво изящной (а у ее маменьки, Анны Болейн, было ведь шесть пальцев на левой руке!), был собственноручно написан и подписан некий секретный патент. С такими словами:

«Мистер Фрэнсис Дрейк, не состоя на Нашей службе, выполняет, тем не менее, Наши поручения и Нашу монаршую Волю, в связи с чем предписываем и повелеваем всем английским должностным лицам исполнять его просьбы и требования наравне с Нашими именными повелениями. Настоящим удостоверяется также, что служба у мистера Фрэнсиса Дрейка имеет все те приоритеты и дает все те льготы, что и тайная служба г-на Государственного Секретаря Нашего королевства Фрэнсиса Уолсингема».

И в завершение разговора, как бы вскользь, королева спросила:

— А скажите, э-э… Фрэнсис, вы бы не хотели перейти на коронную службу?

Дрейк не раздумывал ни мгновения. Вопрос был давно обдуман и решен, задолго до того, как его задали. Он твердо сказал:

— Нет, Ваше Величество. Это высокая честь и так далее. Но как частное лицо, я имею более широкие возможности. А главное — пока я приватир, мои неудачи — это только мои неудачи, а не Англии.

— Мне жаль. Но вы правы, Фрэнсис. И я… Я рада, что у меня такие сорат… Я хотела сказать, такие подданные. С такими людьми, как вы… — Ее Величество ухмыльнулась и продолжила: — …Как вы и я, Англия непременно станет великой державой. И не позднее, чем через каких-нибудь сто лет. Мы с вами этого не увидим. Но это неважно, поскольку мы знаем.

— Да, — просто ответил Дрейк. Королева сказала то, о чем он и сам подумал пять минут назад.

Теперь ему и умирать не страшно. Только бы дал Бог успеть побольше. Успеть сделать то, что только он и способен сделать…

Пробывши лето на берегу, при молодой жене, в зиму мистер Дрейк отправился в новое, снова сверхтайное, плавание.

Снова незнамо куда, неведомо зачем и неизвестно, когда.

На сей раз Дрейк удумал такую штуку: из прежнего сверхнадежного экипажа отобрал тех, кто наименее оказал себя болтливым, и приказал после 20 августа, собрав все в дальний путь, быть во всякий день готовыми к немедленному отплытию за моря аж на год, и не обижаться, и не расстраиваться, если выход в море отложится — и даже если не единожды отложится.

Так оно и оказалось. Раз народ с рундучками в руках и мешками за спиною собрался на набережной Хоукинзов, но капитан дал отбой и роздал деньги, объяснив, что жалованье всем идет с сегодняшнего дня. И снова разослал юнг сбирать людей через три дня. А там уж было велено оставаться в готовности ежедневной, допьяна не напиваться, Плимута не покидать и каждое четное число в полдень являться к месту, где стоял снаряженный в дальнюю дорогу барк «Лебедь».

Федору еще легче было, чем иным, семейным или даже одиноким, да дома живущим: ему хоть нужды не было каждые два дня вновь прощаться с домашними на год, и вновь объяснять, что снова откладывается уход…

Это же с каждым новым разом все труднее и труднее — прощаться на год! Все равно что каждые два дня укорачивать псу либо коту хвост на полдюйма, вместо того чтобы раз отхватить под корень и все! А Федору что, он один. Как дома матушка говаривала в тяжкие минуты: «Одна голова не бедна — а и бедна, так только одна!» Да, ему легко. Совсем один в семнадцать лет-то! И больше, чем один. Потому что хоть в гости кого зови, хоть на улице закричи, что ты один и невмоготу более это терпеть, — так и то не поймут, потому как не на ихнем языке тоскуешь.

А земляки со «Св. Савватея»… С ними горше, чем даже одному. Потому как они друг друга подзуживают в тоске по родине, как бы и не живут, а все домой собираются. Хотя остались в Англии только те, кто возвращаться не хотел, понимая, что кроме батожья, дыбы да петли там ничто иное не ждет…