Высадив испанцев в безлюдном месте поблизости от гор Сан-Блас, в том месте, где за ними, всего в десяти милях к югу от берега, находятся истоки Рио-Чагрес, по которой в это время года несложно достичь «Золотого тракта», Дрейк направился к Порту Изобилия.

У входа в порт стоял столб дыма: костер, пламя которого скрыто зарослями. Вдруг столб дыма зашатался и стал прерывистым.

Симарруны, вышедшие на палубу в предчувствии родины, взволновались и объявили, что это — сигналы! И стали читать не ведомый никому, кроме них, язык дыма:

— Наш король пожаловал вас проводить! Причаливать можно, испанцев поблизости нет…

Причалили, устроили торжественный ужин… Дрейк сказал, что урон испанцам нанесен немалый, в чем наполовину заслуга симаррунов и уж точно три четверти всего успеха — результат сложившегося к обоюдной пользе боевого братства! Симарруны были польщены такой оценкой. Дрейк спросил короля Дарьена: что тот желал бы лично для себя иметь на память от Дрейка? Оказалось, Педро Первому более всего другого хотелось заполучить на память золотую саблю Генриха Второго Французского.

— Однако у короля губа не дура! — вмиг заскучнев, буркнул негромко Дрейк. — Сабля мне и самому понравилась. Кабы не были его ребята такими отличными союзниками…

Он отдал саблю и сказал при этом:

— Прости, друг, что я невесел сейчас. Сабля эта и мне очень по сердцу. Ну что ж, дружба дороже. Еще добудем оружие не хуже, Бог даст. Зато уж знаю, что в достойных руках этот клинок!

Среди ужина вдруг появилась Сабель. К ужасу Федьки — беременная! Животик небольшой, но уже заметный… Он представил себе, что вот она потребует — и корабли англичан уйдут — а его оставят здесь, среди симаррунов. На-сов-сем.

Но случилось иное, после чего он сам себя долго стыдился, восхищаясь при этом достоинством и стойкостью духа своей темнокожей любовницы. Сабель улучила минуту, отозвала его в сторону и сказала спокойно и гордо:

— Вот видишь? Это будет твой сын. И может быть даже, такой же огненноволосый, как ты. Вообще-то у нас дети рождаются всегда черноволосыми — но я постараюсь родить… Как это ты называл на своем языке? Ри-жье-го. Я похоже сказала? Нет, я знаю, что не совсем так, но я спрашиваю: похоже?

— Очень.

— Вот видишь, я выучила все русские слова, какие ты говорил мне. Не получилась у нас любовь, как я хотела. Не судьба. Но ты приедешь хоть когда-нибудь? Поглядеть на своего сына?

— Приеду. Я не могу сказать, когда — но приеду.

— Приезжай. А кем ты хочешь, чтобы он стал? Кем мне его воспитать? Воином? Священником? Жрецом? Кем?

— Сабель, пусть станет кем сам захочет. Лишь бы вырос смелым…

(Федор замолчал. Думал. А в самом деле, каким он хочет видеть своего сына? К тому же — это ясно — тут нельзя много перечислять.)

— Твердым… Честным… А почему ты так уверена, что у нас будет сын? А если родится дочь?

— Не «у нас», а «у меня». От тебя, но не у нас. Ты же меня оставил. А что сын — я не думаю, а точно знаю. Я бабушку знающую заранее попросила — так она мне приготовила трав нужных. Так что я знаю точно, можешь не сомневаться. А сейчас я на тебя посмотрю немного (это чтобы сын на тебя похожим родился, сегодня Луна как раз для этого подходящая) — и уйду. Ну, вот и все. Прощай, любовь моя!

Когда Сабель ушла, не оборачиваясь, старый Том Муни крякнул, поцокал языком и спросил:

— Тэд, бэби этой даме ты сделал?

— Ну, я. А что? — смущенно и оттого забиячливо спросил Федор.

— Завидно, вот что. Уж больно хороша дама. Гордая. Настоящая леди. И почти белая. Ей-богу, я б на твоем месте плюнул на пиратское ремесло, взял свою долю добычи и списался на берег. А? Король англичан уважает, взял бы тебя в советники…

— Том, ты у них не жил, а я пожил, хоть и не так долго. Там трудно белому человеку ужиться, — сам удивляясь наставительности, зазвучавшей вдруг в его словах, отвечал Федор…

Подготовив корабли к дальнему переходу и распрощавшись с симаррунами, Дрейк вышел в обратный путь. У кубинских берегов, на траверсе мыса Святого Антония, встретился небольшой, тонн на сто двадцать, трехмачтовый испанский барк. Захватив его, обыскали и забрали новенькую помпу для откачки воды из трюма. И отпустили с миром перепуганных и уже прощающихся с жизнью, не говоря уж об имуществе, испанцев…

Без особых приключений пересекши Атлантику, экспедиция вернулась в Плимут 9 августа 1573 года. Было воскресенье, и город был пустынен, все в церквях на службе. И в церкви святого Эндрью, как и везде, пели псалмы. Но в церковь вбежал кто-то из портовой рвани, какая и благочестием пренебрегает, и завопил:

— Дрейк вернулся!

И молящиеся выбежали из церкви, оставив пастора в одиночестве! Плимутцы спешили увидеть своих героев. Сколько вернулось? Сорок из семидесяти трех? Ну, хвала Господу, потери не выше обычных в такого рода предприятиях! Что привезли? Ого, игра стоила свеч!

Год и два с половиной месяца были в плавании люди Дрейка. Сколько ж они добыли? Точно не было известно ни тогда, ни поныне.

Но в результате этой экспедиции Дрейк стал богатым человеком. Он смог, наконец, самолично решать, куда и когда, с какой целью и на какое время двинется. Сам планировать свои экспедиции, сам их снаряжать… Обивать пороги богатых людей больше не надо. А предложить войти в прибыльное дело, которое, вообще-то говоря, осуществится и без участия того, к кому обращаешься с таким предложением, — это ж совсем иное дело. Верно?

Никто не знает точно дня, в какой он впервые задумался о главном плавании своей жизни — плавании, до которого еще оставалось четыре долгих года и… И два с лишним месяца…

Но первый замысел сложился на пути из Вест-Индии в Плимут летом семьдесят третьего…

Главный государственный секретарь в пору юности Дрейка и лорд-казначей (то есть, говоря по современному, премьер-министр) Вильям Сесил был во всем сторонником умеренности и разумных компромиссов. «Жизнь на том и стоит, и слава Богу, что наши желания не сбываются, а сбываются одни компромиссы меж желаниями нашими и наших врагов, — считал многомудрый сэр Вильям. — Потому что человек желает — всегда и только — неосуществимого и трудного для жизни. На Земле нельзя б было жить, сбывайся наши желания. Потому что наши желания никогда не учитывают желаний, воль да и вообще наличия других людей. Осуществление желаний — всегда война с теми, у кого были иные желания». А война, полагал мистер Сесил, — дело всегда взаимно невыгодное для обоих ее участников, разорительное и глупое средство. И в итоге войны всегда, если разобраться хорошенечко, не страшась до конца додумать каждую свою мысль, в накладе остаются даже и те, кто ее вроде бы выиграл…

— Возьмите того же Александра Македонского, сударыня, — втолковывал он одной из фрейлин, любознательной и серьезной (впрочем, говорилось все сие в присутствии Ее Величества и предназначалось для ее ушей). — Что он наделал?

Фрейлины самой начитанной из монархинь шестнадцатого столетия были достаточно образованы, чтобы одна из них без размышлений, сомнений и подсказок, а даже с некоторою обидою на то, что ее экзаменуют на слишком уж известном, ответила:

— Известно что: прославил Грецию и сделал ее великой державой древнего мира!

И поймала одобрительный взгляд королевы. Но Сесил ответил:

— Увы, мисс, все аб-со-лют-но не так! Александр увел из Греции за славой и добычей ее лучших мужчин, весь цвет молодежи страны. И половину уложил на полях сражений, а другую половину переженил на дочерях туземных князьков. Практически никто из ушедших с Александром не вернулся уж в Грецию. Завоеванных стран хватило для того, чтобы каждый солдат Александра получил поместье и хлебную должность. Греция потеряла целое поколение. Следствием был упадок нравов — не стану объяснять подробно, что значило оставить целое поколение девушек без женихов. В конечном счете походы Александра обескровили страну и привели ее к разрушению! Через полтора века то, что оставалось от великой Греции, было завоевано Римом. Александр победил не врагов Греции. Он победил Грецию! Зато его победы способствовали обновлению дряхлой Персии…