Кливленд улыбнулся.

— Будьте справедливы, милая Минна, и согласитесь признать, что я мало подвержен чувству страха даже перед лицом явной опасности; тем менее склонен я бояться призрачных ужасов.

— Значит, вы не верите в них? — воскликнула Минна. — Лучше тогда вам было бы полюбить не меня, а Бренду.

— Я готов поверить во все, во что верите вы, — ответил Кливленд. — Я готов уверовать во всех обитателей Валгаллы, о которых вы так много говорите с этим горе-скрипачом и рифмоплетом Клодом Холкро, и считать их живыми и реальными существами. Но не требуйте, Минна, чтобы я боялся их.

— Боялись? О нет, о боязни не может быть и речи, — ответила девушка. — Ни один из героев моей бесстрашной родины никогда ни на шаг не отступил перед лицом Тора или Одина, даже когда они являлись ему во всем своем грозном величии. Я не признаю их богами — вера в истинного Бога не допускает столь безумного заблуждения. Но в нашем представлении это могущественные духи добра и зла, и когда вы гордо заявляете, что не боитесь их, — помните: вы бросаете вызов врагу такого рода, с каким до сих пор никогда еще не встречались.

— Да, в ваших северных широтах, — с улыбкой ответил ее возлюбленный, — где до сих пор я видел одних только ангелов. Но были дни, когда я сталкивался лицом к лицу с демонами экватора, которые, как верим мы, морские скитальцы, столь же могучи и коварны, как духи Севера.

— Как, вы воочию видели чудеса потустороннего мира? — с благоговейным трепетом спросила Минна. Лицо Кливленда приняло серьезное выражение, и он отвечал:

— Незадолго до смерти моего отца мне пришлось, хотя я был тогда еще совсем юным, командовать шлюпом с тридцатью самыми отчаянными головорезами, когда-либо державшими мушкет в руках. Долгое время нас преследовала неудача: мы захватывали лишь небольшие суденышки, предназначавшиеся для ловли морских черепах, либо такие, которые были нагружены дешевой дрянью. Мне приходилось прилагать немало усилий, чтобы сдерживать товарищей, готовых выместить на матросах этих жалких скорлупок досаду за то, что ничем не удалось поживиться. Наконец, доведенные до отчаяния, мы сделали высадку и напали на деревушку, где, по слухам, могли найти мулов с сокровищами, принадлежавшими испанскому губернатору. Нам удалось захватить селение, но пока я старался спасти жителей от ярости своих спутников, погонщики мулов успели скрыться в окрестных лесах вместе с драгоценным грузом. Это превысило меру терпения моих людей, и, давно уже недовольные мной, они открыто взбунтовались. На общем торжественном совете я был низложен и осужден за то, что обладал слишком малой удачей и слишком большим человеколюбием для избранной профессии. Меня осудили, как говорят моряки, на «высадку», то есть решили покинуть на одном из крохотных, покрытых кустарником песчаных островков, называемых в Вест-Индии ки, где живут одни черепахи да морские птицы. Многие из них, как полагают, населены привидениями. На одних появляются демоны, которым поклонялись прежние обитатели острова, на других — кацики или иные туземцы, которых испанцы запытали до смерти, заставляя их открыть, где они спрятали сокровища; на третьих — множество других призраков, в чье существование слепо верят моряки всех народов.

Место, куда меня высадили, называлось Коффин-ки, или Гробовой остров. Он лежит примерно в двух с половиной лигах к зюйд-осту от Бермудских островов и обладает столь дурной славой в отношении сверхъестественных его обитателей, что, пожалуй, все богатства Мексики не могли бы заставить храбрейшего из негодяев, высадивших меня на берег, провести там в одиночестве хотя бы один час даже при самом ярком дневном свете. А когда они возвращались на шлюп, то гребли так, словно не смели обернуться, чтобы взглянуть назад. Итак, они бросили меня на произвол судьбы на клочке бесплодного песка, окруженного безбрежной Атлантикой и населенного, по их мнению, злыми силами.

— И что же было с вами потом? — с тревогой спросила Минна.

— Я поддерживал свою жизнь, — ответил отважный моряк, — питаясь морскими птицами — олушами, до того глупыми, что они подпускали меня вплотную и я мог убивать их просто ударом палки. Когда же эти доверчивые существа лучше ознакомились с коварным поведением представителя человеческой породы и стали улетать при моем приближении, я перешел на черепашьи яйца.

— А духи, о которых вы говорили? — продолжала допытываться Минна.

— В глубине души они внушали мне кое-какие опасения, — ответил Кливленд. — При ярком дневном свете или в полном мраке я не очень беспокоился о возможности их появления, но в сумерках или предрассветной мгле, особенно в первую неделю моего пребывания на острове, мне часто мерещились какие-то неясные, туманные призраки: то это был испанец, окутанный плащом, с огромным, как зонтик, сомбреро на голове, то моряк-голландец в грубой матросской шапке и штанах по колено, то индейский кацик в короне из перьев и с длинным копьем из тростника.

— А вы не пытались подойти, заговорить с ними? — спросила Минна.

— Ну как же, я всегда приближался к ним, — ответил моряк, — но, как ни жаль мне принести вам разочарование, мой прекрасный друг, как только я подходил ближе, призрак превращался то в куст, то в обломок дерева, выброшенный морем на берег, то в полосу тумана, то еще в какой-нибудь предмет, обманувший мое воображение. В конце концов опыт научил меня не заблуждаться более насчет истинной сущности подобных видений, и я продолжал свое одинокое пребывание на Гробовом острове, столь же мало беспокоясь о страшных призраках, как если бы находился в кают-компании самого крепкого и добротного корабля, окруженный веселыми товарищами.

— Вы разочаровали меня своим рассказом, он обещал гораздо больше, — сказала Минна. — Но сколько же времени провели вы на этом острове?

— Четыре недели жалкого существования, — ответил Кливленд. — А потом меня подобрала команда небольшого зашедшего в те воды суденышка, промышлявшая охотой на черепах. Однако столь тяжкое одиночество не прошло для меня совершенно без пользы, ибо там, на клочке бесплодного песка, я обрел или, скорее, выковал для себя ту железную маску, которая с тех пор служила мне самым надежным средством против измены или мятежа со стороны моих подчиненных. Там я принял решение не казаться добрее или образованнее других, не быть более человечным или более щепетильным, чем те, с кем связала меня судьба. Я обдумал всю свою прежнюю жизнь и увидел, что превосходство в храбрости, ловкости и предприимчивости принесло мне власть и уважение, а когда я выказывал себя более тонко воспитанным и более образованным, чем мои товарищи, то возбуждал к себе зависть и ненависть, словно к существу иной породы. Тогда я решил, что поскольку я не могу отказаться от превосходства своего рассудка и воспитания, то всеми силами буду стараться скрывать их и под личиной сурового моряка спрячу все проявления лучших чувств и лучшего образования. Тогда уже предвидел я то, что потом осуществилось на деле: прикрывшись маской закоснелой свирепости, я обрел такую прочную власть над своими товарищами, что смог в дальнейшем использовать ее и для обеспечения некоторой дисциплины, и для облегчения участи несчастных, попадавших в наши руки. Короче говоря, я понял, что если хочу диктовать свою волю, то внешне должен уподобиться тем, кто будет исполнять ее. Известие о судьбе моего отца, возбудившее во мне ярость и призывавшее к отмщению, еще более убедило меня в правильности такого решения. Отец также пал жертвой своего превосходства по уму, нравственным качествам и манерам над своими подчиненными. Они прозвали его Джентльменом, думая, очевидно, что он ждет только случая, чтобы примириться — может быть, за счет их жизней — с теми слоями общества, к которым, казалось, больше подходил по своим привычкам и нраву, и поэтому убили его. Сыновний долг и чувство справедливости звали меня к отмщению. Скоро я опять оказался во главе новой банды искателей приключений, столь многочисленных в тех краях, но бросился преследовать не тех, что меня самого осудили на голодную смерть, а негодяев, предательски убивших моего отца. Я отомстил им страшно: этого одного было достаточно, чтобы отметить меня печатью той свирепой жестокости, видимость которой я стремился приобрести и которая мало-помалу и на самом деле стала прокрадываться в мое сердце. Мои манеры, речь и поведение изменились так резко, что знавшие меня ранее склонны были приписывать происшедшую во мне перемену общению с демонами, населявшими пески Гробового острова; некоторые суеверные люди считали даже, что я заключил союз с нечистой силой.