Перенесемся теперь с Шетлендских островов на Оркнейские и попросим читателей проследовать вместе с нами к развалинам изящного, хотя и древнего строения, известного под названием Дворца ярла. Этот памятник прошлого, сильно пострадавший от времени, до сих пор еще возвышается по соседству с массивным и величественным собором святого мученика Магнуса, весьма чтимого норвежцами святого. К бывшему обиталищу ярлов примыкает епископский дворец, тоже наполовину разрушенный, и все эти здания чрезвычайно выразительно свидетельствуют о тех переменах, которые на Оркнейских островах пришлось испытать церкви и государственному строю, в меньшей, впрочем, степени, чем в других переживших такие же изменения странах. Многие части этих полуразрушенных памятников древности могли бы послужить образцом — разумеется, после внесения соответствующих изменений — для новых построек в готическом вкусе, при условии, однако, чтобы архитекторы ограничились подражанием тому, что является в строениях подобного рода истинно прекрасным, а не смешивали воедино (по своей прихоти) все особенности военного, церковного и гражданского стилей различных эпох, украшая их всякого рода фантастическими сочетаниями, рожденными «у зодчего в мозгу».

Дворец ярла представляет собой удлиненное строение с двумя боковыми флигелями и сохраняет даже в полуразрушенном состоянии вид прекрасного и величественного здания, сочетающего, как тогда было принято для резиденций знати, характерные признаки дворца и крепости. Огромная пиршественная зала с примыкающими к ней покоями, расположенными в круглых башнях или выступах, и с двумя находящимися с обеих сторон ее непомерной величины каминами свидетельствует о былом характерном для норманнов гостеприимстве оркнейских ярлов; она сообщается, как это принято в современных домах, с просторной галереей или гостиной, также окруженной башенками. В парадную залу ведет широкая и богатая каменная лестница с тремя площадками, а освещается она пробитым в глубине чудесным стрельчатым окном с резным каменным переплетом. Все пропорции и наружные украшения старинного здания также прекрасны, но эти остатки былой роскоши и величия ярлов, претендовавших когда-то на права и привилегии настоящих маленьких самодержцев, теперь, находясь в совершенном запустении, быстро приходят в упадок, и с того времени, к которому относится наше повествование, успели уже порядком разрушиться.

Скрестив руки и вперив глаза в землю, пират Кливленд медленными шагами ходил по только что описанной нами пустынной зале; он выбрал это уединенное жилище, должно быть, потому, что оно лежало в стороне от шумных сборищ. Одежда капитана заметно отличалась от той, какую он обычно носил в Шетлендии, и, обшитая галуном и отделанная богатой вышивкой, напоминала платье военного. Шляпа с пером и короткая шпага с роскошной рукоятью, бывшая в те времена непременным спутником каждого притязавшего на дворянство, указывали, что и Кливленд причисляет себя к этому званию. Но если в одном отношении внешний вид его изменился к лучшему, того же никак нельзя было сказать о его наружности в целом, скорее наоборот: он был бледен, глаза его утратили прежний блеск, а движения — живость, и все в нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов.

Пока Кливленд шагал, таким образом, по старой, полуразрушенной зале, на лестнице послышались легкие шаги, и в дверях показался худощавый молодой человек небольшого роста, щегольски и с большим старанием одетый, хотя в костюме его можно было усмотреть скорее вычурность, нежели тонкий вкус и чувство меры. В манерах его сквозила подчеркнутая небрежность и развязность светских повес того времени, а живое и выразительное лицо не было лишено некоторой наглости. Он подошел к Кливленду, который, лишь слегка кивнув ему головой, надвинул шляпу еще глубже на глаза и продолжал свою одинокую и унылую прогулку.

Молодой человек также поправил свой головной убор, кивнул в ответ Кливленду, взял с видом совершенного petit maitre понюшку табаку из богато украшенной золотой табакерки и протянул ее проходившему мимо Кливленду. Получив весьма холодный отказ, он снова спрятал табакерку в карман, скрестил, в свою очередь, руки на груди и принялся с неподвижным вниманием следить за прогулкой того, чье уединение он нарушил. Наконец Кливленд резко остановился, словно ему надоело служить предметом подобного наблюдения, и отрывисто бросил:

— Неужели нельзя оставить меня в покое хоть на полчаса? И вообще, какого черта тебе здесь нужно?

— Как я рад, что ты заговорил первым, — беспечно ответил незнакомец. — Дело в том, что я поставил себе целью узнать, в самом ли деле ты — Клемент Кливленд или только призрак Кливленда; а так как известно, что призраки никогда не заговаривают первыми, то теперь я убедился, что ты — это в самом деле ты, своей собственной персоной. А славные руины ты выбрал себе убежищем: в полдень можешь в них прятаться, как сова, а в полночь, словно заправский призрак, «вступаешь вновь в мерцание луны», как сказал божественный Шекспир.

— Ну ладно, ладно, — прервал его Кливленд, — шутки свои ты выложил, теперь давай о деле.

— О деле так о деле, капитан Кливленд, — ответил его собеседник. — Я думаю, тебе небезызвестно, что я твой друг?

— Предположим, что да, — сказал Кливленд.

— Как, только «предположим»? Ну, этого мало! — возразил молодой человек. — Разве я не доказывал тебе свою дружбу всегда и везде, где только это было возможно?

— Ну ладно, ладно, — повторил Кливленд, — согласен, что ты всегда был хорошим товарищем, но что дальше?

— «Ладно, ладно, но что дальше?» — это, знаешь ли, уж слишком короткий способ благодарить друзей. Так вот, капитан, все мы — и я, и Бенсон, и Барлоу, и Дик Флетчер, и еще несколько человек, все те, что хорошо к тебе относятся, — заставили старого твоего приятеля капитана Гоффа разыскивать тебя в здешних водах, между тем как и сам он, и Хокинс, и большая часть экипажа куда охотнее отправились бы в Новую Испанию, чтобы приняться опять за прежнее дело.