Дочери Магнуса Тройла спали на одной постели в комнате, которая, пока жива была их мать, служила спальней родителей. Магнус, глубоко страдавший от испытания, ниспосланного ему провидением, возненавидел свой брачный покой и отдал его во владение дочерей, из которых старшей в то время едва исполнилось четыре года. Сначала родительская опочивальня служила им детской, а потом, заново отделанная и обставленная сообразно вкусам Шетлендских островов и склонностям самих прелестных сестер, сделалась их спальней, или, как говорят местные жители, светлицей.

В течение многих лет сестры поверяли здесь друг другу свои самые сокровенные тайны, если можно говорить о тайнах там, где каждая мысль, едва возникнув у одной, тотчас же, совершенно непосредственно, без каких-либо сомнений или колебаний, передавалась другой. С тех пор, однако, как в Боро-Уестре появился Кливленд, у каждой из прелестных сестер стали появляться думы, которыми не так-то легко и просто было делиться, ибо ни одна из девушек не могла быть заранее уверена, что другая примет ее слова благосклонно. Минна заметила то, что ускользнуло от внимания прочих, не столь заинтересованных наблюдателей, а именно, что Кливленд далеко не так высоко стоял во мнении Бренды, как в ее собственном, а Бренда, со своей стороны, полагала, что Минна слишком поспешно и несправедливо присоединилась к предубеждению против Мордонта Мертона, возникшему у их отца. Каждая чувствовала, что она уже не та в отношении другой, и это горькое сознание еще усугубляло тяжесть мрачных предчувствий, лежавших у каждой на сердце, которые они считали своим долгом скрывать. В отношениях друг с другом, во всех тех мельчайших знаках внимания, какими выражает себя любовь, появилось даже больше нежности, чем прежде, словно обе, сознавая, что их внутренняя замкнутость была на самом деле трещиной в их сестринской привязанности, старались искупить ее усиленным проявлением тех внешних признаков, какие раньше, когда нечего было утаивать, являлись совершенно излишними.

В тот вечер, о котором идет речь, девушки особенно остро чувствовали отсутствие прежней душевной близости. Предполагаемая поездка в Керкуолл как раз во время ярмарки, когда туда съезжаются островитяне самых различных положений — кто по делам, кто для развлечений, — должна была стать для Минны и Бренды, при той простой и однообразной жизни, какую они вели, настоящим событием. Случись это несколько месяцев тому назад, обе пролежали бы без сна до глубокой ночи, заранее обсуждая все, что могло с ними случиться во время столь примечательной поездки. Но теперь они только слегка коснулись этой темы и умолкли, словно боясь не сойтись во мнениях или высказаться откровеннее, чем это было бы желательно как той, так и другой.

Так велика, однако, была их сердечная чистота и простота, что каждая именно себя считала виновной в появившейся между ними отчужденности, и когда, помолившись, они улеглись в одну постель, крепко обнялись, обменялись нежным поцелуем и как любящие сестры пожелали друг другу спокойной ночи, то словно просили друг у друга прощения и взаимно прощали друг друга, хотя ни одна не сказала при этом ни единого обидного слова и ни одна не была обижена; вскоре обе погрузились в тот легкий и вместе с тем глубокий сон, который нисходит на ложе юности и невинности.

В эту ночь обеих посетили сновидения, хотя и различные, соответственно настроению и характеру спящих девушек, однако странным образом между собой сходные.

Минне снилось, что она находится в одном из самых уединенных и глухих мест морского побережья, известного под названием Суортастера, где волны, непрерывно подтачивая известняковые утесы, образовали глубокий хэлиер, что на языке островитян означает грот, куда заходит прилив. Многие из них простираются под землей до неизмеримых и неизведанных глубин и служат надежным убежищем для больших бакланов и тюленей, следовать за которыми в самую глубину этих пещер и не легко и не безопасно. По сравнению с другими хэлиерами Суортастерский грот считался особенно недоступным, и в него избегали проникать и охотники, и рыбаки как по причине острых углов и крутых поворотов в самой пещере, так и из-за подводных скал, представлявших большую опасность для челноков и рыбачьих лодок, особенно во время обычного вокруг острова бурного приливного волнения. Минне снилось, что из темной пасти пещеры выплывает сирена, но не в классических одеждах нереиды, какие Клод Холкро выбрал для масок предыдущего вечера, а с гребнем и зеркалом в руке, как изображают русалок народные поверья; она ударяла по волнам длинным чешуйчатым хвостом, который составляет такой страшный контраст с прелестным лицом, длинными волосами и обнаженной грудью прекрасной земной женщины. Русалка эта, казалось, манила Минну к себе, и до слуха девушки долетали печальные звуки песни, предвещавшей бедствия и горе.

Видение Бренды, хотя совершенно иного рода, было, однако, не менее зловещим. Ей снилось, что она сидит в своей любимой беседке вместе с отцом и его самыми близкими друзьями, среди которых находится и Мордонт Мертон. Ее попросили спеть, и она пыталась занять гостей веселой песенкой, которая всегда сопровождалась успехом и которую она пела с таким наивным и вместе с тем естественным юмором, что обычно вызывала взрывы громкого хохота и аплодисментов, и все присутствующие, независимо от того, умели они петь или не умели, непрерывно подхватывали припев.

На этот раз, однако, Бренде казалось, что голос ее не слушается, и, в то время как она тщетно пыталась произносить слова хорошо знакомой ей песни, он вдруг сделался низким и приобрел дикий и мрачный оттенок голоса Норны из Фитфул-Хэда, каким она пела древние рунические песни, подобные песнопениям языческих жрецов над жертвой (нередко человеческой) у рокового алтаря Одина или Тора.

Наконец обе сестры одновременно проснулись и с приглушенным криком бросились друг другу в объятия, ибо сновидения их оказались не обманчивым плодом фантазии: звуки, породившие их, раздавались наяву, и притом тут же, в комнате. Девушки тотчас же поняли, чей это голос, ибо хорошо знали, кому он принадлежит, и все же удивились и испугались, увидев знаменитую Норну из Фитфул-Хэда, сидящую у их камина, где в летние ночи всегда стоял зажженный светильник, а зимой горели дрова или торф.