Пение ненадолго умолкло. В течение этого времени Минна несколько раз с величайшей осторожностью старалась снять руку Бренды со своей шеи. Но при малейшем движении спящая девушка бормотала что-то обиженным тоном, как потревоженный во сне ребенок, и ясно было, что дальнейшие попытки сестры разбудят ее окончательно. К величайшей своей досаде, Минна вынуждена была поэтому оставаться неподвижной и молчать. Между тем Кливленд, словно желая привлечь ее внимание музыкой другого рода, запел следующий отрывок из старинной морской песни:

Прощай, прощай, в последний раз
Звучит так нежно голос мой.
Сольется он — уж близок час -
С матросской песней удалой.
Бывало, я без слов стоял
Перед тобой, любовь моя,
Но, пересиливая шквал,
«Рубите мачту!» — крикну я.
Я робких глаз поднять не мог,
Коснуться рук твоих не смел,
Теперь в руке сверкнет клинок,
Возьму я жертву на прицел.
Все то, чем счастлив человек,
Любовь, надежда прежних дней,
Честь, слава — все прощай навек,
Все, кроме памяти твоей.

Он снова умолк, и снова та, для которой пелась эта серенада, тщетно пыталась подняться с постели, не разбудив Бренду. Это было по-прежнему невозможно. А Минну не покидала одна ужасная мысль: Кливленд уедет, полный отчаяния, не дождавшись от своей возлюбленной ни единого взгляда, ни единого слова. Он вспыльчив и горяч, но с каким усердием старался он обуздать вспышки своего характера, подчиняясь ее воле. О, если бы она могла улучить хоть одно мгновение, чтобы сказать ему «прощай», предостеречь его от новых столкновений с Мертоном, умолить его расстаться с такими товарищами, каких он ей описывал! О, если бы она могла сделать это, кто знает, какое действие ее мольбы, высказанные в минуту прощания, могли бы оказать на его поведение и даже больше того — на все последующие события его жизни?

Измученная этими мыслями, Минна готова была сделать последнее отчаянное усилие, чтобы подняться с постели, как вдруг различила под окном голоса. Ей показалось, что она узнает Кливленда и Мертона; они горячо о чем-то спорили, но говорили приглушенным тоном, словно боясь, как бы их не услышали. В страшной тревоге Минна решилась наконец на то, что уже столько раз тщетно пыталась совершить: она отвела лежавшую у нее на груди руку Бренды, так мало потревожив при этом спящую девушку, что та лишь два или три раза пробормотала во сне что-то невнятное. Быстро и бесшумно Минна накинула на себя кое-какое платье и готова была подбежать к окну, но не успела еще сделать этого, как разговор внизу перешел в ссору, послышался глухой шум борьбы, затем протяжный стон — и все смолкло.

Охваченная ужасом при мысли о происшедшем несчастье, Минна бросилась к окну и хотела открыть его, ибо противники стояли у самой стены и она могла бы их увидеть, только выглянув наружу. Но ржавый железный крюк не поддавался ее усилиям, и, как это часто бывает, поспешность, с какой она пыталась поднять его, лишь затягивала дело. Когда же наконец Минне удалось распахнуть раму и она, замирая от страха, высунулась и взглянула вниз, то люди, напугавшие ее своим шумом, уже исчезли. При свете луны она увидела только тень кого-то, кто уже завернул за угол и, таким образом, скрылся из глаз. Тень эта медленно подвигалась вперед, и Минне показалось, что в ее очертаниях она различает силуэт мужчины, несущего на плечах человека. Это довело тревогу девушки до крайнего предела, и, так как окно находилось не более чем в восьми футах от земли, она не колеблясь спрыгнула вниз и устремилась за тем, что привело ее в такой ужас.

Но когда она обогнула угол здания, за которым скрывалась отбрасывавшая тень фигура, то не заметила ничего, что могло бы указать ей, куда направиться дальше, и после минутного раздумья девушка поняла, что всякая попытка нагнать неизвестного будет в одинаковой степени безумной и бесцельной. Кроме многочисленных выступов и углублений причудливо возведенного замка и его служб, кроме всевозможных погребов, кладовых, конюшен и тому подобных построек, среди которых ей одной искать кого-то было бы делом совершенно бесполезным, от дома до самого берега тянулась невысокая гряда скал, представлявших естественное продолжение береговых утесов, с множеством впадин, пустот и пещер, в любой из которых могло скрыться таинственное лицо со своей роковой ношей; ибо в том, что она была роковой, Минна почти не сомневалась.

После краткого раздумья молодая девушка убедилась, как мы уже говорили выше, в полной бессмысленности своих дальнейших поисков. Следующей ее мыслью было поднять тревогу и разбудить обитателей замка, но что тогда пришлось бы ей рассказать всем присутствующим и какие имена назвать? С другой стороны, раненый — если он в самом деле был только ранен, а не убит — мог нуждаться в немедленной помощи. При этой мысли Минна готова была уже позвать кого-либо, как вдруг расслышала голос Клода Холкро, который возвращался, очевидно, из гавани, напевая по своей привычке отрывок из старой норвежской баллады; по-английски она звучала бы следующим образом:

Все, чем владел я, ты должна
Отдать, моя милая мать,
Ты нищим хлеба и вина
Не позабудь раздать.
И скакунов моих лихих
Отдай, моя милая мать,
И девять замков родовых,
Где славно пировать.
Но не пытайся мстить, о мать,
За сына своего,
В земле — моя плоть, душу примет Господь,
И отмщенье — в руке его.

Поразительное соответствие слов этой песни с тем положением, в котором находилась Минна, показалось ей предостережением небес. Мы описываем здесь страну, полную предрассудков, где сильна еще вера в предзнаменования, и, быть может, тому, кто не одарен слишком большой фантазией, трудно вообразить себе, как эти суеверия на известной ступени общества могут влиять на человеческое сознание. Строчка из Вергилия, раскрытого наудачу, в семнадцатом веке при дворе английского короля считалась предсказанием свыше, и нет ничего удивительного в том, что девушка, выросшая на далеких и диких Шетлендских островах, приняла за волю неба стихи, смысл которых, казалось ей, так подходил к ее собственной судьбе.