…, ну что ж, я молчу.
— А я предлагаю, — сказал боцман, — собрать в кают-компании общий совет, как это полагается по нашим правилам, да и решить, что нам лучше всего теперь делать.
Предложение боцмана встретили единодушным согласием, ибо каждому был прямой расчет участвовать в совете, где все имели равное право голоса. Правда, большая часть команды ценила эту свою привилегию главным образом потому, что в подобных торжественных случаях выставлялось обычно неограниченное количество выпивки и молодчики не упускали возможности полностью использовать дарованное им равноправие якобы для прояснения мыслей. Но несколько человек, которые вместе с дерзостью и распущенностью, свойственными их профессии, соединяли некоторую способность рассуждать, держались на подобных собраниях в пределах относительной трезвости, и они-то под видимостью всеобщего голосования фактически и решали все вопросы, касавшиеся дальнейших планов и курса разбойничьего корабля. Остальную часть экипажа, когда она приходила в себя после хмеля, нетрудно было убедить, что принятое решение являлось законным плодом соединенной мудрости всего сената.
В настоящем случае попойка продолжалась до тех пор, пока большая часть команды ни начала, как обычно, проявлять признаки самого грубого и отталкивающего опьянения, изрыгая в веселии своем самые бессмысленные и дикие ругательства и ужасающие проклятия и распевая песни, непристойность которых могла сравниться разве только с их кощунственностью. Среди этого ада оба капитана с одним или двумя из своих главных сподвижников, а также с плотником и боцманом, которые в подобных случаях всегда стремились играть первенствующую роль, образовали некий адский тайный совет и принялись обсуждать дальнейшие действия, ибо, по образному выражению боцмана, они оказались в узком фарватере и им предстояло весьма тщательно замерять его глубины.
Как только они начали совещаться, друзья Гоффа, к своему крайнему неудовольствию, заметили, что он отнюдь не последовал благоразумному правилу, о котором мы упоминали выше. Стараясь залить вином горькую обиду, нанесенную ему неожиданным появлением Кливленда и приемом, который оказал последнему экипаж, капитан потопил при этом и свой рассудок. Свойственная ему угрюмая молчаливость не позволила сначала заметить его состояние, но когда началось обсуждение, этого уже нельзя было больше скрыть.
Первым заговорил Кливленд. Он заявил, что не имеет ни малейшего желания принять на себя командование судном и просит только, чтобы его высадили на какой-нибудь отдаленный от Керкуолла остров или островок и предоставили его собственной судьбе.
Боцман резко восстал против подобного решения.
— Все наши ребята, — сказал он, — знают Кливленда и верят ему: он и моряк хороший, и вояка храбрый. К тому же он никогда не давал спиртному окончательно одолеть себя и был всегда в полном порядке и в плавании, и в бою, а потому при нем никогда не случалось, чтобы некому было держать судно на курсе. А что касается благородного капитана Гоффа, — продолжал он, явно желая примирить обе стороны, — так другого такого храбреца из тех, что жуют галеты, еще поискать надо! А потому я всегда буду за него горой! Но зато когда загрузится он грогом — это я ему прямо в глаза скажу! — тут он начинает откалывать такие штучки да шуточки, что никакого сладу с ним нет. Да вы все помните, как он чуть было не выбросил судно на этот треклятый Хорс-оф-Копинша, как его называют, а ведь все только из озорства! А еще помните, как он на общем совете взял да и выстрелил под столом из пистолета и попал Джеку Дженкинсу в колено, так что бедняга лишился ноги — все из-за этой шуточки!
— Ну, Джек Дженкинс нисколечко от этого не пострадал, — вмешался плотник. — Я отпилил ему ногу пилой не хуже какого-нибудь судового лекарского помощника, культю прижег раскаленным до красна топором, а потом смастерил ему деревяшку; он и ковыляет теперь на ней так же здорово, как и раньше. Джек ведь и на двух-то ногах никогда не умел хорошенько «драть перо».
— Ты у нас ловкий парень, плотник, — сказал боцман, — что и говорить! На все руки мастер! Не хотел бы я только испробовать твою пилу да раскаленный топор на собственных ногах, черт бы меня побрал! Пили уж лучше свои кницы! Но дело сейчас не в этом, дело в том, что если нам расстаться с капитаном Кливлендом — а он человек и умный и умелый, — так это, сдается мне, выйдет вроде того, как выбросить лоцмана за борт, когда шторм несет судно на берег. А еще я должен сказать, что не очень-то оно хорошо для благородного человека покинуть своих товарищей, которые ждали его тут, когда лечь им на другой галс нельзя. Вода наша на исходе, и мы так угощались, что и съестные припасы почти все ушли. Уйти без провизии для нас невозможно, а получить ее без доброго согласия граждан Керкуолла мы тоже не можем. А если мы еще здесь задержимся, так нас накроет фрегат «Альциона» — два дня назад его видели за мысом Питер-Хэд, и придется нам тогда качаться на ноке рея да вялиться на солнышке. А если кто и может выручить нас теперь из беды, так это капитан Кливленд. Он один сумеет показать себя перед керкуоллцами настоящим джентльменом и знает, как с ними справиться: когда заключить с ними честную сделку, а когда и припугнуть, коли представится к тому необходимость.
— Ты что же это, собираешься, значит, честного нашего капитана Гоффа оставить ни при чем? — спросил седой, закаленный бурями, одноглазый пират. — Ну и что же, что он шутник, я вот тоже из-за его шуточек и штучек остался без одного фонаря, только никогда еще такой молодчага, как он, не прогуливался по шканцам! И провалиться мне на этом самом месте, а я буду стоять за него до тех самых пор, пока еще светит мой другой фонарь!
— Да ты выслушай меня до конца! — сказал Хокинс. — Этак все равно что говорить с чернокожими олухами! Так вот, я предлагаю, чтобы Кливленд был капитаном только с часу дня и до пяти утра, когда Гофф бывает обыкновенно пьян.
Упомянутый им капитан тут же подтвердил справедливость этих слов, испустив какое-то нечленораздельное ворчание и погрозив пистолетом миротворцу Хокинсу.
