В неприметном углу зала стоял столик. На нем пылилась «Книга отзывов и пожеланий», представлявшая собою общую тетрадь в зеленой обложке. У Савелия бойко колотилось сердце, когда он ее раскрывал, особенно после очередного слета передовиков производства или профсоюзных деятелей. Да и как тут не волноваться, если собиралась тьма-тьмущая образованного и уважаемого люда. Но листы были чистыми, а игольное острие привязанного к ней карандашика так и оставалось девственным. Но Варежкин не унывал, так как еще в распашоночном возрасте уверовал в истину — на доброту всегда отзовется чья-то душа, а позже, уже будучи человеком взрослым, сказал себе: труд мой нужен, чтобы осветить чьи-то потемки.

Никон не раз наблюдал, как Савелий, оглядываясь по сторонам, нерешительно открывал тетрадь — и сердце его дрогнуло. Как-то придя на работу, Передрягин написал то, над чем бился не один вечер-и что прерывало и без того тяжелый его сон.

«На меня решительно произвели впечатление Ваши живописные картины. Они открывают Ваше отзывчивое сердце и могут сослужить пользу для человека. В них много желтой краски, которая символизирует солнце. Поэтому таким теплом веет от них. Спасибо Вам от всего рабочего сердца. Слесарь второго цеха».

Далее шла неразборчивая подпись.

В один прекрасный день Варежкин в который раз приблизился к заветному столику. За происходящим наблюдало недреманное око Передрягина. Савелий быстро прочитал написанное «Никон, воздадим тебе должное!», улыбнулся, перевернул страницу, захлопнул тетрадь и хотел было уйти, как вдруг заметил невысокую женщину, которая как вкопанная стояла возле одной из картин. Савелий, делая вид, что разглядывает полотна, краешком глаза посматривал на нее, но в конце концов не выдержал и подошел.

— Вам понравилось? — громким от волнения голосом спросил Савелий.

Женщина, а это была Сухарева, вздрогнула и обернулась.

— Что вы сказали?

— Вам… — Савелий на секунду запнулся, — вам… нравится? — Медленным движением головы он указал на картину.

— А вам? — в свою очередь спросила Карина.

— Не знаю… Мне показалось… Это… Это мок работы.

Сухарева смутилась, — Признаться, я не люблю подобную живопись, — после некоторого замешательства сказала Карина. — И название какое-то странное — «За Магнитной Стеной». Этот мальчик… Откуда вы его знаете?' На картине была изображена комната. По углам в напряженной позе сидели похожие на людей существа.

Посредине — на волнистом изумрудно-фиолетовом фоне — вставшая на дыбы ослица с изумительным, почти иконописным, женским ликом. Над нею парили два пустых черных кресла. А в правом верхнем углу отчетливо виднелся портрет улыбающегося мальчонки в золотой раме.

— От… куда знаю… — не сводя глаз с Карины, почти по слогам произнес Варежкин, — Видел… Его портрет… Он там висел на стене.

— Где там? — Сухарева невольно подалась вперед.

— За Стеной. Да, за Магнитной Стеной. Ночью. Еще падал снег, но потом прекратился…

— Какая стена? Какой снег? — Невнятица, которую нес Варежкин, явно раздражала Карину. — Вы можете объяснить толком?

— Эта картина… Я увидел ее во сне, даже не во сне. Это был не сон, а нечто иное. Я могу все рассказать. Рассказать с самого начала.

Карина оглянулась. В зал вошли несколько человек.

— Хорошо. Но только не здесь. Вот мой телефон, — Сухарева вынула из сумочки блокнот и быстро записала номер. — Непременно позвоните.

Варежкин взял листок и нерешительно удалился, а Карина посмотрела ему вслед, на его нелепый, мешковато сидящий пиджак, на брюки, не помнящие утюга, на его стоптанные башмаки, и снова вцепилась глазами в картину, точнее в ее правый верхний угол.

Надвигался Новый год, и вскоре Савелия попросили освободить помещение, Передрягин и тут пришел на выручку. Он выхлопотал на предприятии грузовик, помог справиться с картинами и долго тряс руку, желая житейских благ и творческих радостей, а когда вернулся в зал, то чуть было не прослезился при виде голых и осиротевших стен, а Варежкин тем временем ехал домой в продуваемом ветрами пальтеце, охраняя в кузове свои сокровища.

Мелькали степенные строения, толкались прохожие, поблескивали витрины магазинов, пока не пошел знакомый район, где людей поменьше, улицы, поуже, дома пониже да и воздух попроще.

К встрече Нового года Савелий почти не готовился.

Купил маленькую елку (большая и в дверь не пролезет и согнется в три погибели, упершись в невысокий потолок), какие-то пестрые и веселые игрушки, и вся недолга. Когда куранты пробили двенадцать, Варежкин поднял стограммовик, наполненный напитком огненным и серьезным, чокнулся с приготовленным накануне белым холстом, натянутым на подрамник, пожелал ему и себе здравствовать, хлопнул содержимое и занюхал корочкой черного хлеба, тщательно натертой чесноком.

Нутро быстро согревалось, в голове вспыхивали фантасмагории. Варежкин подошел к окну и увидел младенца, который с удивлением смотрел на него и пересыпал тоненькой струйкой из одной ладошки в другую золотистый и колючий песок.

Проходили дни, заваленные делами, суматохой, будничными невзгодами и нервотрепкой.

Недавно Савелий побывал у Сухаревой и теперь он то неподвижно лежал на промятой кушетке и, уставясь в потолок, выкуривал одну сигарету за другой, то вскакивал и нервно ходил взад и вперед, то снова ложился, вскакивал и подходил к окну, выходящему во двор, и как очумелый подолгу стоял возле него, словно пытаясь что-то вспомнить, что-то высмотреть в темных досках полуразвалившегося сарая.

— Неужели мне все померещилось? Какая-то фатальная ошибка, галлюцинация, астральный бред.

Самые невероятные догадки и предположения метались в воспаленных клетках мозга, не давали успокоиться, забыться, взять себя в руки. К тому же постоянно мозолили глаза отрешенно лежащие кисти и разбросанные как попало тюбики с красками. Савелий не выдержал и накрыл их газетой, а на недавно начатую картину набросил лохмотья — все, что осталось от его некогда любимой рубашки в горошек.

— Какая-то чертовщина! — Савелий плюхнулся на кушетку, повернулся к стене и в который раз стал лихорадочно прокручивать встречу с Кариной.

В тот день он тщательно отпарил брюки, приобрел в комиссионке недорогой пиджачишко, сходил в парикмахерскую, после чего, посмотрев на себя в зеркало, сказал: хорошо. И было утро, и был вечер; день шестой — суббота. И Варежкин шел к Карине, и снег под ногами раскалывался на звезды. — Вначале она была приветливая. Улыбалась. Взяла цветы, правда, пальцы нервничали. Понять можно — волнение. Цветы поставила в молочную бутылку. А потом вдруг замкнулась. Почему?

Варежкину вспомнились цветочные лотки, как он минут пятнадцать завороженно смотрел на стеклянные ящики в виде аквариумов, в которых горели свечи, как неловко было покупать стыдливые гвоздики — так покорно и смиренно они лежали.

Цветы… С них-то все и началось. Была же ваза. Могла и в нее поставить. Подумаешь, какие-то пожухлые сосновые ветки. С год стоят — не меньше. Предложил выбросить — ни в коем случае. Поставить их в какую-нибудь трехлитровую банку — нет-нет, нельзя. Они должны стоять там. Стоп…

Он вспомнил, что над сосновыми ветками, стоявшими на этажерке, белело пятно.

Ваза с ветками ей чем-то дорога. Белое пятно. Скорее всего висела фотография. Но чья? Мужа? Любовника?

Допустим, бросил, погиб. Память о нем? Смешно. Глупо.

Да черт с ними, с этими ветками. При чем тут они…

Карина… К ней шел. Спешил. Готовился. Все прахом.

Карина… Какой сладкой горечью веет от этого имени.

Карой и горечью. Спросил — как живешь. Сказала, что ничего интересного, что привыкла к однажды заведенному распорядку, что в прошлом… да стоит ли о нем говорить, и вдруг с пустого места: хочешь узнать — не замужем ли я? Мне муж не нужен, посторонний человек в доме — не нужен. Не хочу, чтобы кто-то нарушал мой быт. Однажды попытались перевоспитать — ничего не вышло. Впрочем, это так, прошлогодний снег, дым, кото… сжала пальцами виски. Переменил тему. Хорошая квартира, удачное место. Много простора за окнами.