Зоя задумалась.

— Ты понимаешь, сколько всего ты можешь сделать? — спросила она.

— Чего?

— Да все, что угодно. Мало ли в чем нуждаются люди…

Виктор сцепил руки на коленях и глубоко вздохнул.

— Так, — сказал он. — Теперь послушай. Начнем с того, что, в принципе, я могу завалить весь мир хлебом. Или золотом. Чем угодно. Вообще — представим, что у людей будет все. Любые вещи. Разве главное в этом? Тогда в чем оно? Ну ладно, я устрою золотой век. А не станут люди стадом поросят вокруг дармовой кормушки? А? Ну ладно, ладно, я переборщил… Или, представь, я завалю всю планету золотом. Так оно же просто обесценится. Найдется другой эквивалент. Люди же не могут без ценностей. Не те, так эти ценности, кому какие по душе. Деньги, слава и все такое… А я вот пришел и отнял все эти побрякушки. Оно ведь обидится, человечество-то, оно ребенок еще…

— Противно, — сказала Зоя. — Ух, как ты противно кривляешься. Эх ты, пальмовод несчастный. Иди! Иди — вон, видишь, старуха плетется? У нее пенсия меньше твоих карманных денег. Набей ей кошелку колбасой! А чтоб голова не болела, выпей анальгину. Вот так. Понял?

— Анальгин не помогает. Если б ты знала, какая это боль. Словно раскаленный кол всаживают в загривок. Правда, чем меньше предмет, чем легче.

— Как же ты пальму сажал, герой? Хоть соображаешь, что за кашу ты заварил?

— Да мне плевать на это! Я же все могу, все! Но мне что за это будет, мне-то самому, мне-е? Что, кроме головной боли?!

— Какая же ты скотина, оказывается, — тихо ахнула Зоя.

— Пускай скотина. Я могу делать даром, в конце концов. Но все, всегда, всю жизнь, все другим, а себе — шиш, это ты понимаешь?! Ну что — памятник поставят? Да? Памятник?!

Его лицо страшно искривилось. Глаза расширились и с нечеловеческим исступлением вперились в газон.

Ветер рухнул на парк, как гора. Виктор скорчился, повалился со скамейки.

Зоя вскрикнула. Бросилась к нему, перевернула на спину. Виктор жалобно застонал и открыл глаза.

— Помоги, — проговорил он.

Зоя с трудом подняла его и усадила на скамейку.

Перед ними на газоне возвышалась сияющая статуя Виктора в полный рост. На ее блеск больно было глядеть.

— Кристаллический углерод, — сказал Виктор, кривясь от боли. — То есть алмаз. Памятник из бриллианта чистейшей воды.

К газону сбегались люди.

— Тебе больно? — спросила Зоя.

— Не то слово. Ох…

Толпа захлестнула газон. Слышались возгласы: «Что это?! Живой?.? В скафандре?. Какая статуя?..» Вдруг какой-то человек в полосатой рубахе навыпуск, с болтающимся на груди «ФЭДом» задрал голову и, сложив ладони рупором, крикнул в небо: — Э-эй!

Наступила мертвая тишина.

— Э-эй, где вы-ы?..

Кто-то не вынес напряжения и хихикнул.

Зоя сидела, сжав губы.

— Дурость, — наконец сказала она, — Никак от тебя не ожидала.

— Да, глупо, — покорно согласился Виктор. — Подожди. — Он встал и, пошатываясь, пошел к толпе, — Это я! — крикнул он.

Все обернулись в изумлении, — Я сидел здесь! И вдруг — моя-статуя! Из ничего… Вспыхнул блиц. «Правда, это он… Прямо копия… Дайте же посмотреть, не вижу… Не толкайтесь…» Люди расступались, пропуская Виктора к памятнику.

Рука его протянулась к ослепительной поверхности и уткнулась в пустоту, в яростный порыв ветра, как бревно, прокатившийся по стриженой траве.

Послышались испуганные крики. Никто не пострадал, но случившееся было слишком непостижимо.

— Скорее звоните в Комитет! — закричал кто-то.

Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.

Виктор пошел назад, к Зое.

— Эй, куда вы?

— Звонить, — через плечо ответил он.

— 563188!

— Спасибо, я помню.

Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.

— Мальчишество, идиотство… — бормотал Виктор. — Прости. Затмение какое-то нашло…

— Ты ведешь себя, как дитя, — сказала Зоя. — Тоже мне, Христос, Наполеон, и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.

— Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо, Они остановились.

— Знаешь, — заговорил Виктор, — все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот — как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, — просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…

— Болит? — спросила Зоя, трогая его за рукав.

— Уже легче. С пальмой хуже было, Может, привык?

— А что с ногами?

— Слабость просто. Знаешь, я сяду, Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.

— Садись, — пригласил он Зою, Она помедлила и села рядом.

— Вот что я хочу сказать, — начал Виктор. — Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, — тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало — все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…

— Да.

— Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?

— Да.

— Не денег, не славы, не власти — тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?

— Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.

— Но что будут любить — мои благодеяния или меня?

— Ты и есть твои благодеяния.

— Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купля-продажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…

— Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.

— Я вещи могу, — ответил Виктор. — Одни только вещи. А как же все остальное?

Они помолчали.

— Какой ты был добрый… — сказала Зоя. — Я сейчас вспоминаю, какой Ты был добрый… Я спросить хочу — ты не обидишься?

— Нет.

— По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся, Скажи, ты правда не позируешь передо мной?

— Позировать? — Он посмотрел ей в глаза. — Зачем?

И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.

— Прости.

— Ничего. Ты спросила, я ответил.

— Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе, Ну добрый, он добрый и есть.

— Просто мы разные люди.

— Нет, — сказала Зоя. — В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?

— Может быть.

Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.

— Наверное, я ожесточился, — сказал Виктор.

— Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? — вдруг спросила Зоя.

— Да. Предельно.

— Протяни руку.

Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.

Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим — спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами.

— Вот, — сказала Зоя.

От злости двоилось в глазах. Он нарочно пошел домой пешком, чтобы остыть и успокоиться, но это не удавалось.

Дрожал каждый нерв. Как опостылевшая, заезженная пластинка, которую без конца крутит сосед за стеной, в бессчетный раз повторялся в памяти Кудашова разговор с Дробининым. Руководитель в открытую потешался, и противоречить его издевательским доводам было бесполезно и бессмысленно, но Кудашов унизился до спора и теперь страдал.