И все же оставалась какая-то темная тайна. Она пряталась в ее нахмуренных бровях, когда они проходили вдвоем по улицам сквозь метель золотых кленовых листьев, подгоняемых ветром. Тайна была с ними всегда, и она направляла Николаса на тропу, с которой тот, казалось бы, сошел давным-давно.
Коуи подняла лицо к затянутому тучами небу.
— Ты никогда не задумывался, почему жизнь такая? Почему в ней столько боли и страданий? Почему люди не могут жить в мире?
— Мне кажется, это в природе человека. Иначе не было бы нужды в религии. Людям нужна борьба. Без нее они бы зачахли и умерли.
Коуи очень часто погружалась в меланхолию. В этом она напоминала старую женщину, на закате жизни оглядывающуюся на пройденный путь. С любой другой девушкой Николасу было бы проще — он бы, не раздумывая, обнял ее. Но не Коуи. Она не любила прикосновений. Даже то, что они сидели рядом, было для нее необычным. То, что Коуи была недотрогой, Николаса не тревожило — всему свое время.
— Когда я пытаюсь заглянуть в будущее, я не вижу ничего, — вдруг проговорила девушка.
— Ты хочешь сказать, что у тебя нет профессии? Ну и что, ты выйдешь замуж, у тебя будет семья, дети...
Она вздрогнула и бросила мрачный взгляд на пожухлые листья, гонимые ветром по мостовой.
— Я не думаю, чтобы когда-то... — девушка мотнула головой. — Я даже не люблю общество мужчин. Кроме тебя. С тобой мне спокойно, Николас. Я... — она умолкла, словно не в силах продолжать. Николас чувствовал ее дыхание, биение ее пульса.
— Обними меня.
— Коуи...
— Прошу тебя.
Он повиновался. Коуи закрыла глаза. Грудь ее часто вздымалась под плащом. На глаза навернулись слезы.
— Что с тобой, Коуи?
Она открыла глаза и посмотрела на него в упор.
— О, Николас, мне так хорошо с тобой!
Николас потом с трудом вспомнил момент, когда их губы встретились в первый раз. Ночь была безлунной; безоблачное небо усыпано звездами. Где-то вдалеке, в полях, заухала сова. Здесь, в токийском пригороде, вдалеке от дома, они чувствовали себя свободными, словно путешественники, впервые ступившие на новый материк.
Тело Коуи трепетало в его объятиях, в горле родился сдавленный стон. И тут она перестала сдерживать себя — дыхание ее было частым и глубоким, как после марафонского забега.
— Любимая!
— Да, милый. Поцелуй меня еще.
Хотя с окончания войны прошло немало лет и город отстроился заново, в Токио до сих пор можно было найти пустыри, разрушенные при бомбежках, или полусгоревшие дома. Девушку влекли к себе эти шрамы, нанесенные ее родному городу войной. Обыкновенно она приводила Николаса в такие места ближе к вечеру. Здесь она чувствовала себя свободнее; позволяла приоткрыть створки раковины, в которой пряталась ее душа. Возможно, приводя Николаса сюда, она неосознанно напоминала ему о ранах, нанесенных ей жизнью.
Он чувствовал, что в прошлом ей кто-то нанес тяжелую душевную травму. Нет, это была не просто отвергнутая или обманутая любовь. Николас не сомневался в том, что травма была сексуального характера. Ему часто казалось, что Коуи стремится к близости с ним, но все ее существо противится этому желанию. Она рвалась на части, это были два человека в одном теле, пытавшиеся восстановить подобие равновесия после какого-то потрясения.
— Ты мой спаситель, — прошептала она ему однажды ночью. Они лежали обнявшись, завернутые в брошенное на траву одеяло. С неба на них смотрели звезды, невдалеке печально ухала сова. Их губы встретились снова.
— Спаси меня!
— Но от чего, любимая?
Девушка молчала.
Самое страшное, что Николас подозревал, в чем дело, Он не хотел знать этого и вместе с тем отчаянно стремился понять причину ее раздвоенности, ибо для него не было ничего важнее, чем успокоить ее боль, облегчить страдания. Он был молод, и его вера в то, что он может это сделать, была неколебимой.
— Спаси меня!
«Спаси» звучало как «возьми меня». Он знал это, и она знала, что он это знает. Она сама хотела этого. Значит, все будет хорошо...
Он осторожно расстегнул ее блузку. Она прогнулась, и он расстегнул крючки на лифчике. Голова его опустилась, и он прижался губами к соску. Она вздохнула и пригладила его густые волосы. Он слышал биение ее сердца, и это разжигало в нем огонь. Больше всего на свете он жаждал быть в ней и тем самым и согреть, и защитить ее. Он хотел положить конец ее страданиям.
Николас целовал ее молочно-белые груди, расстегнул юбку и стащил ее вместе с трусиками. Но в тот момент, когда он хотел опуститься на нее, Коуи с криком откатилась в сторону и замерла, сжавшись в комок.
— Боже мой, Боже мой, — всхлипывала она.
— Ну, что ты, успокойся, все хорошо, — прошептал Николас.
— Нет, нет! — ее голова бессильно качалась из стороны в сторону. — Все пропало, все, о чем я мечтала неделями. — Ее плечи содрогались. — Я не могу объяснить, не могу!
— Все в порядке, — повторил он, осторожно поворачивая ее к себе лицом. — Не волнуйся. Все будет хорошо.
— Нет. — Ее пальцы отыскали его плоть и сомкнулись вокруг нее. — Не все в порядке. — Она начала осторожно двигать рукой.
— Коуи, не надо...
— Нет, нет, я хочу. — Ее рука двигалась все настойчивей. — О, Николас, я хочу того же, что и ты, поверь мне. Но я не могу... — Она вздохнула, когда его семя взорвалось на ее пальцах и ладони. — Хочу, — вздохнула она, прижавшись головой к его груди. — И не могу...
Собрав все свое мужество, чтобы сказать то, что он должен был сказать, Николас крепко обнял Коуи.
— Я знаю, сама ты не скажешь мне. Хочешь, я скажу это за тебя?
— Нет, — она прикрыла ему рот ладонью. — Пожалуйста, не надо.
Он отвел ее пальцы.
— Ты знаешь, так будет лучше, Коуи. Если я не скажу этого, ты не исцелишься, и между нами возникнет пропасть, и мы никогда не преодолеем ее. Перестанем доверять, возненавидим друг друга, а я не хочу, чтобы это произошло.
Он помолчал минуту, слыша только ветер да дикое биение их сердец. И он понял, что она согласилась, но неохотно.
— Тебя изнасиловали, да? — Николас почувствовал, как по телу ее пробежала судорога. — Когда это случилось?
— Три года пять месяцев шесть дней назад, — девушка глядела в ночное небо, голос ее был сух, как у профессора экономики. Завеса ее тайны наконец приоткрылась.
— Твои родители знают, верно?
— Да.
Это объясняло безразличие матери и почти параноидальную осторожность отца в том, что касалось отношений дочери с Николасом: мать до сих пор не отошла, а гнев отца — не остыл.
— Кто это сделал?
Она откатилась в сторону, но он притянул ее к себе снова и заставил посмотреть ему в глаза.
— Пойми, ты должна все рассказать мне. Этот яд должен выйти наружу. Пойми, он же убивает тебя! Ты счастлива, только когда мы вместе, и то не всегда. — Николас вспомнил искалеченные, изнасилованные войной кварталы Токио, от которых она не скрывала собственное увечье. — Мы знаем, где рана и что гной вытекает из нее, но если мы не залечим эту рану, болезнь будет прогрессировать, пока не убьет тебя или пока ты не утратишь волю к жизни. Я не верю, чтобы ты хотела этого.
Некоторое время девушка молча смотрела ему в глаза, хотела что-то сказать, но, видимо, не решалась. Но он все же видел, что последний барьер рушится.
— Кто изнасиловал тебя? — продолжал настаивать Николас.
— Пожалуйста, не заставляй меня говорить!
— Это же для тебя! Ты знаешь это так же хорошо, как и я.
— Это был... друг, Ясуо Хидеюке. Мой... мальчик из школы... на класс старше, — Коуи уронила голову и зарыдала так горько, что Николасу оставалось только обнять ее, легонько покачивая.
Чуть позже, выплакавшись, она продолжала дрожащим от давнего ужаса голосом:
— Он был... старше меня. Я искала у него... защиту, понимаешь? Я верила ему. Я и представить не могла, что он способен на такое, но все случилось так быстро... Я спала, я даже не поняла сначала, что происходит. От него пахло спиртным, и он навалился на меня... Это было как палка или копье, я... я не знала, что делать. А потом я как отключилась. Это не могло быть со мной, это была не я... Я молчала. Я помню, как он хватал меня руками между ног, — ее пальцы впились в Николаса, словно она боялась, что воспоминания захлестнут ее. — Было очень больно, я кричала, а его это как будто возбуждало; он стиснул меня и вжимался в меня — вверх, вниз... В этом было что-то агрессивное, словно им двигала не страсть, а ярость. Понимаешь, страсть я могла бы понять. Но ярость? Как мое доверие могло разбудить в нем ярость? Я пыталась освободиться, и он меня ударил. И это ему как будто тоже нравилось — бить меня, пока он... был во мне, и... Боже! Нет, не могу больше!
