«Мгновение до» — это когда ты понимаешь, что сейчас умрешь. Реакция у людей разная. Одни ругаются и приходят в ярость. Другие тяжело вздыхают. Некоторые визжат. За двенадцать лет увлечения видеоиграми я наслушался самых разнообразных визгов.

Я уверен, что это мгновение — редкая возможность узнать, как люди будут вести себя при приближении настоящей смерти. В играх они проявляют свою природу в чистом виде, без всяких прикрас. Когда Лео слышит щелчок, он говорит: «Спекся». Он произносит это слово очень быстро, обреченно и с пониманием. Если бы он мчался по шоссе и увидел несущийся прямо на него автомобиль, он, наверное, среагировал бы точно так же.

Что до меня, то я прихожу в дикую ярость. Я бросаю пульт на пол, закрываю глаза, откидываю голову, и с моих губ срываются ругательства.

Года два назад у меня появилась игра «Чужие». У нее была одна интересная особенность: когда потеряешь все жизни, на экране появляется Чужой, у которого с челюстей капает слюна, и он мычит механическим голосом: «GameOver, Man».

Мне это очень нравилось.

— Привет, — сказал я.

Парень оторвался от игры:

— Привет.

— Сколько линий у тебя получилось?

— Сто сорок четыре.

— Ого! Очень хороший результат.

— У меня получалось и сто семьдесят семь линий.

— Сто семьдесят семь?

Он утвердительно кивнул.

— А у тебя?

— Мой лучший результат — сто пятьдесят.

Он снова кивнул.

— Ты один из трех новеньких?

— Ага.

— Откуда ты?

— Из Лондона.

— Я тоже. Сыграем?

— С удовольствием.

— О'кей. — Он указал на пыльную землю. — Присаживайся.

Несколько лет назад я порвал со своей первой настоящей подружкой. Она уехала на лето в Грецию, а по возвращении у нее продолжился курортный роман с одним бельгийцем. В довершение ко всему он в ближайшие несколько недель собирался появиться в Лондоне. Я провел три сумасшедших дня и ночи и понял, что начинаю сходить с ума. Я сел на мотоцикл, прикатил к отцу на квартиру и уломал его одолжить мне денег на то, чтобы я мог уехать из страны.

Во время того путешествия я понял одну важную вещь. Спасение — в странствиях. Практически с того момента, как я оказался на борту самолета, все связанное с Англией потеряло всякий смысл. Загорается надпись «Пристегните ремни» — и вы отключаетесь от проблем. Разбитые подлокотники берут верх над разбитыми сердцами. К тому времени, когда самолет поднялся в воздух, я вообще забыл, что Англия существует.

В конце того дня, когда я прогуливался по лагерю, я совсем не задавался вопросами о пляже.

А ведь был рис… Больше тридцати человек ежедневно два раза в день ели рис. Для риса нужно много акров ровной, с системой искусственного орошения земли, которой у нас просто не было. Поэтому я был совершенно уверен, что мы не выращиваем рис. Если бы мне самому не пришлось отправиться за рисом, я бы так и не узнал, откуда он попадает сюда. Если бы не случай, я бы и не поинтересовался этим.

Ассимиляция. С самого первого дня мы уже трудились, все уже знали наши имена, и нам выделили кровати в доме. У меня появилось чувство, что я живу здесь всю жизнь.

Со мной случилось то же самое, что тогда, в самолете, — отключилась память. Самуй казался далеким сном; Бангкок был не больше чем знакомым словом. Помню, как на третий или четвертый день я подумал, что скоро могут появиться Зеф и Сэмми. Как обитатели лагеря отреагируют на их появление? И тогда же я поймал себя на мысли, что не помню лиц Зефа и Сэмми. Дня через два я и вовсе забыл о том, что они, возможно, появятся.

Есть такая поговорка — ночью все кошки серые. Для меня в этих словах теперь заключен большой смысл. Если что-то кажется странным, можно поставить это под сомнение. Но если внешний мир далеко, сравнить не с чем, и ничто уже не удивляет.

Почему я вообще должен о чем-то думать? Ассимиляция для меня — естественнейшая на свете вещь. Я только и делаю, что привыкаю ко всему заново с тех пор, как начал путешествовать. Есть еще одна поговорка: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Среди десяти заповедей путешественника это первая по счету заповедь. Ведь вы не входите в индуистский храм и не спрашиваете: «Почему здесь поклоняются корове?» Оглядитесь по сторонам, присмотритесь как следует, приспособьтесь, примиритесь.

Ассимиляция и рис. Это были вещи, которые нужно было просто принять, — новые стороны новой жизни.

Не важно, почему мне было так легко привыкнуть к пляжной жизни. На самом деле, вопрос в том, почему пляжная жизнь так легко подчинила меня себе?

Первые две-три недели у меня не выходила из головы одна песня. Вообще-то, это была не песня — всего лишь две строчки из песни. Я даже не знаю ее названия. Подозреваю, что она называется «Уличная жизнь», потому что слова, которые я помню, следующие: «Уличная жизнь — это единственная жизнь, известная мне, уличная жизнь, та-та-та та-та-та та-та-та». Вместо слов «уличная жизнь» я подставлял «пляжная жизнь», снова и снова повторяя эти слова.

Кити возмущался. Он говорил:

— Ричард, прекрати петь эту чертову песню.

Я пожимал плечами и отвечал:

— Кити, я не могу выкинуть ее из головы.

Потом я делал над собой усилие, чтобы некоторое время не напевать ее, но часа через два снова машинально начинал петь. И понимал это лишь тогда, когда Кити хлопал себя рукой по лбу и шипел:

— Я же просил тебя не петь эту проклятую песню! Боже правый, Ричард!

Я снова пожимал плечами. В конце концов Кити тоже запел ее, и когда я обратил его внимание на это, он только ответил:

— А-а.

И целый день не давал мне играть в «Нинтендо».

Я быстро привыкал к новому режиму.

Я просыпался около семи — семи тридцати и бежал вместе с Кити и Этьеном на пляж. Франсуаза обычно с нами не плавала, поскольку для нее было утомительно каждый день очищать свои длинные волосы от соли, но иногда она присоединялась к нам. Потом мы возвращались в лагерь и шли в душевую хижину.

Завтрак был в восемь. Каждое утро наши повара готовили целую гору риса, и вы были вольны выбирать, с чем будете его есть. Большинство ело один лишь рис, а некоторые варили себе вдобавок рыбу или овощи. У меня по этому поводу не возникало проблем. Первые три дня мы добавляли в рис для аромата «Маги-Нудл», а когда пакетики закончились, мы присоединились к большинству.

После завтрака все расходились. По утрам мы должны были работать, и у каждого имелись свои обязанности. К девяти в лагере уже никого не оставалось.

Было четыре основных вида занятий: рыбная ловля, работа в огороде, приготовление еды и плотницкие работы.

Этьен, Франсуаза и я занимались рыбной ловлей. До нашего появления в лагере уже трудились две бригады рыболовов, а мы сформировали третью. Точнее, эту третью составляли Грегорио и мы втроем; еще была группа из Моше и двух югославок, а также другая — из нескольких шведов. Рыболовы очень серьезно относились к своим обязанностям и каждый день выплывали в открытое море через проем в скалах. И иногда возвращались с рыбинами в полчеловека, чем вызывали бурю восторга у остальных в лагере.

С работой мне повезло. Если бы Этьен с Франсуазой не вызвались в первый же день ловить рыбу, мы, новички, не познакомились бы с Грегорио, и мне в конце концов пришлось бы работать на огороде. Там работал Кити, и он все время жаловался. Его место работы находилось в получасе ходьбы от лагеря, у водопада. Главным огородником был Жан, сын фермера из юго-западной Франции. Он произносил свое имя так, будто прочищал горло, и управлял огородом железной рукой. Проблема заключалась в том, что выбранное однажды занятие было очень трудно сменить. На этот счет не существовало никаких правил, но здесь работали группами, поэтому если ты менял работу, то приходилось покидать одну группу и врастать в другую.