Картины, мелькавшие за окнами машины, напоминали кадры из фильма ужасов, и, даже закрыв глаза, я продолжала их видеть. Люди пробирались по улицам, неся детей, чемоданы, птичьи клетки. Некоторые толкали перед собой небольшие тележки или детские коляски, в которых лежали буханки хлеба, одеяла, семейные фотографии. Все направлялись в сторону порта, и путь из города превратился в кошмар наяву. Каждый раз, когда людские пробки вынуждали Натаниэля останавливать машину, я делала снимки его фотоаппаратом. Чувствовала я себя при этом циничным репортером какой-нибудь бульварной газетенки — охотником за сенсациями, однако историк во мне понукал меня запечатлевать сам процесс истории.

К югу от Слота бушевал пожар, который медленно, но верно приближался к центру города. Отовсюду доносились плач и молитвы, перекрывая сухой треск пламени. Дым ел мне глаза, обжигал горло. Взглянув на Натаниэля, я увидела, что голова и плечи у него засыпаны пеплом, который дождем падал на город.

Толпы бездомных горожан заполняли улицы, вынуждая Натаниэля ехать боковыми улочками и переулками. На Маркет-стрит трамвайные рельсы выглядели так, будто чья-то гигантская рука оторвала их от мостовой и, , скрутив, бросила. Из поврежденной, трубы на мостовую вытекала драгоценная вода и бессмысленно стекала в переполненные сточные канавы. Театр «Мажестик» лежал в руинах. Изнутри некоторых якобы «огнеупорных» кирпичных домов валил дым.

В центре куполообразная крыша ратуши покачивалась на оголившихся балках, вздымавшихся над остатками фундамента и слоями известки. При виде прикрытых грязными лохмотьями переломанных рук и ног, торчащих из обломков, к горлу у меня подступила тошнота.

— Бродяги, — проговорил Натаниэль, качая головой. На его лице читалась жалость. Он сжал мне руку, желая утешить, но почему-то его прикосновение расстроило меня, вместо того чтобы успокоить. — Бедняги, должно быть, спали на ступенях ратуши, когда она обвалилась.

Невдалеке я увидела пару бродяг, пытавшихся отобрать шелковый вышитый кошелек у молодой китаянки с тремя детьми. Самый младший был привязан к матери, а двое других испуганных ребятишек цеплялись за ее юбку. Натаниэль остановил машину и, выпрыгнув из нее, сбил с ног одного из нападавших, который даже не успел понять, в чем дело. Второй выпустил кошелек и исчез в толпе.

Натаниэль заговорил с женщиной на китайском, который он, видимо, выучил во время своих поездок на Восток, показывая на машину. Сказав что-то в ответ, она забралась на заднее сиденье, крепко прижимая к груди малыша. Старший ребенок сел рядом с ней, а среднего Натаниэль поднял и посадил мне на колени.

— Она говорит, что муж погиб во время землетрясения, — объяснил Натаниэль, садясь за руль. — Я сказал, что мы едем в порт, и предложил подвезти их к месту посадки на суда. Она хочет уехать к сестре в Окленд.

Женщина с любопытством на меня посмотрела, но если ее и удивил мой мужской костюм, она ничего не сказала. Впрочем, и скажи она что-нибудь, я бы все равно ничего не поняла. Я утратила всякое представление о времени, пока мы еле-еле продвигались вперед. Малыш ерзал у меня на коленях. Он прильнул ко мне, испуганно похныкивая, и я принялась гладить шелковистые черные волосы, бормоча что-то утешающим, как я надеялась, тоном.

Краем глаза я перехватила взгляд, брошенный на меня Натаниэлем, — какой-то тоскливо-мечтательный, — который немало меня озадачил. Никогда прежде я не замечала в себе материнского инстинкта, но сейчас, чувствуя тепло детского тельца у себя на коленях, я вдруг испытала сильное, до слез желание иметь ребенка… ребенка от Натаниэля. Я вытерла глаза, надеясь, что другие подумали, будто мне в глаза попал пепел.

На берегу царила еще большая неразбериха, чем в центре.

— Длинная пристань, она разрушена! — воскликнул Натаниэль, останавливая машину. Мы вылезли и ошалело уставились на сваи, полузатонувшие в бухте. Несколько тонн угля, принадлежавшего Южной Тихоокеанской железнодорожной компании, оказались в воде, и по поверхности расползалось омерзительное черное пятно.

Китаянка сказала что-то Натаниэлю, оглядываясь через плечо на клуб черного дыма, приближавшийся к порту. Натаниэль кивнул и, взяв старшего ребенка, посадил его себе на закорки и весело улыбнулся, успокаивая малыша, точно так же, как поступил бы по отношению к собственному сыну любой любящий отец. Сглотнув ком в горле, я взяла .среднего ребенка и вслед за Натаниэлем и китаянкой влилась в толпу людей, пробирающихся к причалу.

Подойдя к причалу, мы обнаружили, что вход на него закрыт. Сотни людей стояли перед воротами, кричали и стучали в них кулаками. Некоторые толпились под причалом. Неожиданно служащий отпер замок и распахнул ворота. Толпа хлынула на причал с ревом, напоминавшим рев раненого животного. Натаниэль пропустил меня и китаянку вперед, защищая нас своим телом как щитом от стены людей, напирающих сзади. Запах пота и сажи был так силен, что, казалось, я вот-вот задохнусь. С ужасом я увидела, как какой-то мужчина упал, а толпа продолжала двигаться вперед, топча его. Крики, издаваемые несчастным, перешли в булькающие хрипы, потом смолкли. Я схватилась за живот и тут же почувствовала теплое тело Натаниэля, прижавшееся к моей спине.

— Не смотри, — проговорил он. Но я не могла. Это ужасное зрелище напомнило мне об одной виденной мной когда-то передаче теленовостей. В ней показывали заснятый на месте событий репортаж о каком-то ненормальном, совершившим акт самосожжения. Я не хотела на это смотреть, но не могла отвести глаз от экрана.

Солнце и лезущий в нос и глаза пепел измотали нас, пока мы, казалось, целую вечность, ждали, когда же наконец толпа вынесет нас к месту посадки. В какой-то момент я испугалась, что нас столкнут в воду, но крепкая рука Натаниэля на моем плече помогла мне быстро справиться с паникой. Китаянка достала из своего шелкового кошелька горсть монет и на ломаном английском стала просить портового служащего продать ей билет до Окленда.

— Извините, но для китайцев мест нет, — ответил, ухмыляясь, служащий.

Натаниэль выступил вперед и сунул пачку банкнот в руку мужчины.

— Надеюсь, это заставит вас передумать, — сказал он с таким видом, будто с удовольствием оторвал бы ему голову. Спрятав деньги в карман, тот согласился продать билеты.

Я сняла накидку и протянула ее женщине.

— Ваши дети смогут использовать ее вместо одеяла.

Переводя взгляд своих темных глаз с меня на Натаниэля, она бормотала слова благодарности на своем языке и совала ему в руку свои жалкие монетки, которые он конечно же отказался взять.

Женщина с детьми помахала нам на прощание и взошла на борт. Я ткнула Натаниэля в бок.

— Смотри.

Энрико Карузо, знаменитый тенор, которого мы слушали накануне в опере — неужели это действительно было лишь накануне? — прокладывал себе путь в толпе, отталкивая стариков и беженцев с детьми. Размахивая над головой фотографией Теодора Рузвельта с его автографом, он кричал своим мощным голосом, который и прославил его:

— Это же я, великий Карузо, — он сунул фотографию в руку одному из служащих. — Сам президент подарил мне эту фотографию со своей подписью. Я отдам ее любому, кто предоставит мне место на этом судне.

У Натаниэля вырвалось ругательство, которое, как я до сих пор считала, не было в ходу в 1906 году. Затем он обнял меня за плечи и повел прочь от этой сцены, лавируя в толпе.

Наконец, запыхавшись, мы выбрались на улицу.

— Сюда, — взяв меня за руку он подвел меня к деревянному зданию с вывеской «Уэст шипинг».

Заметив знакомого докера, Натаниэль отвел его в сторону.

— Мои корабли, о них что-нибудь известно? Что слышно о «Пасифик Сан»?

Грубое лицо докера расплылось в улыбке.

— Приятно видеть, что с вами все в порядке, сэр. «Пасифик Сан» как хорошая потаскуха…

Натаниэль прервал красочное описание.

— Значит, вы получили известие от Антонио?

— Да. На рассвете он прибыл в Монтеррей и послал сюда весточку с пароходом, направляющимся на север. Мы только что ее получили. С вашей сводной сестрой все в порядке. Правда, Антонио пишет, что она ужасно бушевала, узнав, что пропустила все захватывающие события сегодняшнего утра.