Пауза. Я не выдержала:

— Что только?

Он улыбался — ничего хорошего от такой улыбки ждать не приходилось:

— Вот только по закону после заявления ты обязана отработать.

— Отработать?

— Ага. Две недели. Не находишь это ироничным? — он начал смеяться. Двусмысленность была на самом деле потрясающей. — Кто я такой, чтобы идти против закона?

— Да вы можете отпустить меня сразу после заявления! — я тоже не выдержала и рассмеялась.

— Мог бы. Если бы захотел. А я хочу дать тебе две недели, чтобы ты привыкла работать со мной — ты и не к такому привыкала. Давай уже есть, нам многое надо обсудить. А у меня еще планы на сегодня — надо же сразу поэкспериментировать, как нам обоим понравятся новые условия.

Люблю Куприна. Он умеет вызывать к своим женщинам нежность. Нежность — не мое чувство, но гениальный писатель способен схватить за шкирку так, что не вырвешься, и заставить почувствовать даже то, что тебе чуждо. Лена не любит Куприна, называет его пафосным и при этом смешно морщится. Очень хорошо, что она не может видеть себя со стороны: надо быть очень сдержанным человеком, чтобы перенести это зрелище — когда она морщится.

Я опускаю руку вниз, довольно грубо беру за волосы и вынуждаю откинуть голову. Возбуждение уже зашкаливает — не только у нее. Нижний не всегда понимает, сколько самоконтроля требуется от верхнего. Да ему и не обязательно знать всё. Лена отстраняется, выпуская член изо рта и смотрит в ожидании нового приказа. Глаза — как два болота, в которые сколько страсти не погружай, все найдет свой отголосок. Она одним взглядом снизу могла бы доводить любого мужчину до нервного срыва. Куприн бы совсем свихнулся. Но нежность — это не мое чувство. И пафос Лена не любит. Зато я могу соображать четче, когда ее язык подальше от разгоряченной головки.

— Встань. Упрись руками в подлокотник, раздвинь ноги и жди.

Она повинуется сразу. Лена умеет ждать, но не любит. Она источает тоску. Я люблю, когда она ждет. В животе сжимается от каждого ее судорожного вдоха. Если заставить ждать ее слишком долго, то потом достаточно притронуться рукой — и она теряется в ощущениях. Особенно заметно, когда ее глаза завязаны, тогда к тоске подключается паника. Но я не спешу этим злоупотреблять. Некоторые подарки надо использовать редко, чтобы они продолжали работать. Моя лучшая награда — это ее абсолютная реакция на мое прикосновение. Будто сама она без этого прикосновения не протянула бы и секунды.

Она голая, и до сих пор этого немного смущается. Ей нравится, когда я тоже раздет. Но она все еще не привыкла к моему телу — я не дал ей такой возможности. Сегодня я тоже одет. Это подчеркивает ее уязвимость. Ей нравится быть уязвимой. Мне нравится, когда она уязвима. Худые бедра, белая кожа. Она знает, что я стою и разглядываю ее — она научилась наслаждаться уже только моим взглядом. Странно, что она так долго этот же самый взгляд не замечала. А может, и осознанно игнорировала. Когда она только пришла на собеседование, я посмотрел на нее именно таким же взглядом. С тех пор изменилось многое, но мои глаза видят по- прежнему то же самое. Хотя и в другой позе. Усмехнулся тихо. Эта поза мне, определенно, больше по душе.

На ее шее тонкий черный чокер. Лена не любит ошейники. Я люблю ошейники. На сессиях я всегда использую тяжелый, кожаный, который оставляет небольшой розовый след на шее — еще несколько минут напоминания о себе после того, как игра закончена. Мне бы понравилось, если бы она вообще его не снимала. Но Лена стесняется показывать свою принадлежность мне так открыто. Однако чокер этот не снимает — думает, это не такое очевидное признание. Не понимает, что выдает себя далеко не этой вещицей, а совсем другим. Она тянется ко мне так откровенно, что только слепой бы не заметил. Внимательный бы сразу понял, что эта тяга далеко за рамками обычной страсти. Она — суть подчинения. И Лена знает, почему никогда не снимает чокер. Я это знаю.

Думаю, что роли определились с самого начала. К тому и пришли. Могли пойти другим путем, но все равно неизбежно оказались бы в этой же точке. Я не верю в любовь с первого взгляда. Я вообще терпеть не могу громких слов. Думаю, она от меня тоже сладких признаний не ждет. Ей же лучше, потому что их не будет. Даже если бы я захотел, то что сказал бы? «Ты вызываешь во мне мучительную нежность, но она совсем не такая, как у Куприна. Я хочу, чтобы твой мир закрылся на одном мне». Но это прозвучало бы слишком эгоистично, слишком по-собственнически. Я и есть эгоист и собственник, поэтому знаю, что некоторые вещи нельзя произносить вслух.

— Ноги шире. Прогнись в пояснице, — шлепнул по ягодице, подгоняя. — Шире!

Я не люблю крик. Лена любит крик. Она в этом даже самой себе не признается, но именно на повышение голоса реагирует острее, чем на физическое принуждение. Сейчас я меняю тон только затем, чтобы она изнывала. Но она не попросит, не потребует — знает, что мною манипулировать нельзя. И еще она знает, что после такой истомы оргазм будет ярче.

Сжимаю член у основания — ему не нужна дополнительная стимуляция. Достаточно одного вида перед глазами, чтобы возбудиться. Медленно подхожу и ввожу во влагалище только головку. Сейчас она застонет. Возможно, даже начнет подаваться на меня. Несдержанная. На этом этапе уже всегда несдержанная.

— Я разрешал менять позу?

— Простите… господин.

Обхватываю ладонями бедра, сжимаю сильно и резко ввожу член до конца, замираю. Она шумно дышит. Но у меня самого ощущения концентрируются в одной точке. Если продолжу тянуть, то начну мучить уже самого себя, а это не предел моих желаний. Поэтому увеличиваю темп, пока не начинаю вбиваться со всей силы, ее вскрики перемешиваются со стонами. Чувствую, как внизу подтягиваются мышцы, сжимаются судорожно — я на пределе. Или это она сжимается перед своим пределом? В таком ритме, в такой бесконечной близости разобрать невозможно.

— Господин… можно?

— Да, девочка, можешь кончить. Но позу не менять.

Мое дыхание сбивается. Она этого не заметит, как никогда не замечает. Когда она кончает, то буквально на пару секунд вообще теряется в пространстве — ее надо поддержать. Но быстро собирается и на последних волнах себя немного контролирует. Но в этот момент уже мой контроль заканчивается. Внутри нее сжимается, пульсирует, мне становится тесно и жарко — жарче, чем до сих пор. Это ощущение можно испытывать вечно — и сойти с ума от переизбытка. Чем более бурный у нее оргазм, тем мощнее она толкает меня к моему. Это тот самый миг моего ей подчинения, полной капитуляции. Хорошо, что и этого она никогда не заметит.

Кончаю и на первом же спазме резко выхожу. Остатки попадают на бедро. Не понимаю, почему этот эффект не пропадает, но она до сих пор реагирует на сперму на своем теле. Лену это смущает. Кажется, что ей неприятно. Именно поэтому я и не позволяю сразу бежать душ. Мне нравится ее смущение. Завтра кончу ей на лицо — она от этого вообще с ума сходит. И тем сводит с ума меня. Я не воспринимаю подобное, как унижение. Но достаточно того, что воспринимает она. И ей всегда нужно немного унижения. А я… у меня к ней мучительная нежность. Мне хочется давать то, что ей нужно.

— Теперь иди в свою комнату. Ты свободна.

— Спасибо, господин.

Мы спим в разных постелях. Не знаю, хотела бы она другого, но это очень важный момент для меня. Тем более, если она осознанно мечтает о подобном. В мою задачу входит не допустить, чтобы она когда-нибудь насытилась полностью, получила все. Всегда держаться на грани, но никогда через нее не переступать — лучший способ не приесться друг другу. Эмоциональная граница — часть сексуальной игры. Сексуальная игра — не вся жизнь. Но насколько же жизнь становится с ней ярче.

При свете дня правила кардинально меняются. И это не решение Лены — она по первому нашему договору вообще про разграничения по времени не думала. Но именно так и надо: она пока не понимает, что если не будет немного отдыхать, то измотается быстрее, чем предполагает. Я не хочу, чтобы она измоталась. Я хочу каждую ее эмоцию по максимуму.