Но что-то, видимо, Все-таки может, потому что Пяткин вдруг дернулся, отшатнувшись от огненной петли и выставил перед собой стеклянный щит, но поздно… Пауль вскочил на ноги, становясь в центре выстроенной домовым энергетической паутины. Охотник и жертва поменялись местами.

   — А ты не так прост, — хмыкнул Гамлет Лирикович, Павлик же благоразумно промолчал в ответ.

   — И методы у тебя довольно оригинальны, — они осторожно двигались по кругу, стоя друг против друга и выискивая щель в обороне. — Не могу определить, к какому роду ты принадлежишь… Не подскажешь?

   Пауль снова ничего не сказал, продолжая плести огненную сеть заклинаний.

   — Как велика твоя книга, малыш?

   Эро улыбнулся и на этот раз не смог удержаться от ответа:

   — Не хочу вас расстраивать, дедушка, но размер — это не главное…

   Дворецкий сделал обманное движение вправо, резко послав левой рукой в Пауля парализующее заклинание. Молодой человек успел выставить щит, но все-таки не удержался от удивленного возгласа. Все-таки, как бы там ни было, домовой, пользующийся не своей природной магией, а магическими нитями — это, скорее, исключение из правил.

   — А я, пожалуй, приверженец той школы, — проговорил Гамлет Лирикович, когда они вновь начали кружить друг против друга, словно два полоумных танцора, — которая утверждает, что размер всегда имеет значение...

   Еще один выпад, но тут уже Пауль воспользовался ситуацией и из-под руки швырнул в своего противника огненную молнию. Дворецкий зашипел, болезненно скривившись, так как часть заряда все-таки прошла сквозь щит.

   — Кстати, пока ты еще жив и не покалечен, — Пяткин улыбнулся снисходительно. — Не хочешь рассказать, откуда у тебя слеза Койольшауки?

   — Только после вашего рассказа о том, где я прокололся...

   Все-таки непонятным оставалось, как Гамлет Лирикович смог рассмотреть за абсолютной копией графа Бего начальника Ивского эфората.

   — И снова напомню тебе о размере, малыш, — дворецкий попытался сделать подсечку, дернув за нить воздуха, но Пауль вовремя подпрыгнул. — Просто у меня больше опыта. И потом, я столько лет знаю Берти, что обмануть меня, приняв его личину, не получилось бы ни у кого... Не пойму только, зачем тебе вообще понадобился этот цирк?

   Пауль покосился на ловушку, возле которой мялся Пяткин, и пожал плечами:

   — Сомневаюсь, что иначе вы бы выпустили меня из немагического пространства, — и дыхание задержал, боковым зрением следя за тем, как нога Гамлета Лириковича скользит в непосредственной близости от закрученной в силок линии огня. Скользит, скользит... И переступает его. Досада!

   — Грубо играете, молодой человек. Ваши методы на простаков рассчитаны. Или на детей. Я не в том возрасте, чтобы купиться на такой банальный трюк.

   — Не в том, и это наводит на мысль... — начал говорить Пауль, но вдруг, зацепившись ногой за край ковра, нечаянным движением разрушил всю свою так тщательно созданную защиту. Глянул испуганно на своего соперника, который, злорадно ухмыляясь, опустил свой щит, чтобы совершить последний и победный выпад.

   — ...что надо менять стратегию, — Эро выдохнул и, схватив со стола тяжелое малахитовое пресс-папье, резким прицельным броском метнул его в дворецкого.

   Он целился в плечо, надеясь, что Пяткин отшатнется от удара и тем самым попадет во вторую ловушку. Ну, или просто откроется, дав возможность противнику нанести решающий удар. Чего Пауль никак не ожидал, так это того, что в момент броска дворецкий шагнет вперед, споткнется о тот самый ковер, на котором сыщик так удачно «подскользнулся», и рыбкой нырнет вперед, подставив под удар не плечо, а голову.

   Сначала раздался неприятный звук, словно кто-то уронил на пол большой арбуз, а потом, сразу за арбузом, на пол рухнул обладатель большой домовой книги Пяткин Гамлет Лирикович, пробормотав удивленно:

   — Вот так?

   — Твою же мать... — прошептал Пауль Эро и опустился на колени рядом с бессознательным телом. — Только не говори мне, что ты помер.

   Дворецкий на это ничего не ответил, продолжая лежать на ковре в позе неестественной и дикой.

   — Твою... — сыщик зажмурился. — И что теперь прикажете делать?

   Только что одним метким ударом он пробил голову бывшему дворецкому Призрачного замка. И тот коварно умер, оставив сыщика без ответов, а главное, с острым ощущением неоконченности дела. И еще того, что неприятности, кажется, только начинаются.

   — Лина, — прошептал, словно пробуя имя на вкус.

   — Что?

   — Просто... Лина...

   — Прекрати, — она нахмурилась укоризненно, но рассмеялась при этом весело и счастливо. — Ты меня смущаешь.

   — Серьезно? — директор Ясневский склонился к обнаженному плечу и, прихватив зубами бархатную кожу, простонал:

   — Лина...

   — О, Боги! — женщина обняла его за щеки и заставила посмотреть себе в глаза. — Ты не отстанешь?

   — Нет, — улыбнулся по-мальчишечьи и подул ей в лицо, отбрасывая с аккуратного носика светлую прядь волос. — Я очень...

   — Настырный?

   — Я хотел сказать, настойчивый и...

   — Упертый.

   — Упрямый. Ангелина, ну в самом деле, просто скажи мне «да». Я же вижу, что ты согласна.

   Она прикрыла глаза, прислушиваясь к звенящему состоянию абсолютного счастья внутри. Это чувство было незнакомым, но до головокружения приятным.

   — В конце концов, — шептал на ухо коварный искуситель, соблазнительно лаская кожу горячим дыханием, — ты все равно скажешь «да». Скажи сейчас, Лина моя...

   — К чему эта спешка? — рассмеялась она снова.

   — Хочу, — упрямо повторил он, целуя шею, ключицы и ниже.

   — Ве-э-эль...

   — Это «да»? — интимный шепоток послал обжигающую молнию через центр груди, прямо к сердцу.

   — Да, — капитулируя перед его настойчивостью и падая навзничь.

   — «Да, я согласна»? Или «Да-а, еще»?

   — И то, и другое... Пожа-а-луйста!

   И снова тягучая ласка чередуется с нетерпеливой страстью, а резкость движений скрадывается глубиной поцелуев и абсолютной принадлежностью.

   Ты растворяешься полностью в нечаянном счастье, которое ускользало от тебя всю бесконечность одиноких дней, ты отдаешься любви, которая закручивает в узел внутренности. Ты дышать не можешь, без ощущения жаркого и отзывчивого тела рядом. И ты умираешь от мысли, что это может быть не навсегда.

   — Моя, ты моя! — откуда эта жажда всецелого обладания, непонятная, где-то детская немного. Так ребенок не хочет делить мать ни с кем другим...

   Но нет ничего детского в словах, которые шепчутся на ухо, и в плавности движений. Нет ничего детского в том, как тонкие пальцы скользят по щекам, царапаясь об отросшую щетину, как прижимаются к губам, пересохшим от жажды, не имеющей ничего общего с водой. Нет ничего детского в том, как она выдыхает, изгибаясь дугой, навстречу яростным движениям:

   — Твоя...

   Ничего. Пустота. Вселенная сжимается до двух тел, сплетенных на узкой кровати, до двух сердец, зашедшихся в синхронном ритме страсти...

   — Обойдемся... без свадебного... платья, — едва справляясь с дыханием, шепчет директор Ясневский, не отрывая восторженного взгляда от лица своего профессора.

   — Упрямый, — она улыбается, не открывая глаз.

   Улыбается, пока, смеясь, они разыскивают ее чулок, пока собираются, пока завязывают Велю галстук. И он улыбается, наслаждаясь ее искренним счастьем и легким смущением.

   Под дождем они смеялись, как школьники. И, кажется, напугали жреца, вязавшего бесконечно длинный шарф у подножия статуи Великому Океану. Точно напугали, потому что, завидев их, тот вскочил на ноги и с непонятным подозрением в голосе спросил:

   — Вы же не эльфы?

   — Нет, са'асэй, — развеселился Вельзевул Аззариэлевич, заправляя черную с проседью прядь за ухо. — Мы черти... — подмигнул Ангелине и исправился:

   — То есть, я... Я черт, на какую-то часть... Ты не против, счастье мое?