— Полагаю, ты его найдешь за левым крылом дома.

   Я раздраженно втянула носом воздух. Уж как-нибудь найду, можете не волноваться. Но вслух я только вежливо поблагодарила главу семейства за информацию, с трудом сдерживая нетерпение вышла из гостиной и закрыла за собой дверь.

   — Ты уверен? — спросила мама Эро.

   — Пусть лучше узнает сразу, — загадочно ответил Диллинхель, а я почему-то испугалась, прижала обеими ладонями вдруг подпрыгнувшее на месте сердце и побежала искать проклятое левое крыло.

   Павлик нашелся в саду. Он стоял на коленях под белоствольным кленом и рассматривал что-то спрятанное в его корнях. Самым же удивительным было то, что Зойка, отиравшаяся возле сыщика, не норовила цапнуть его за заманчиво обтянутый новыми штанами зад, а с видом задумчивым и грустным просто стояла рядом.

   Я подошла. Листья еле слышно шелестели под моими ногами, но Павлик не посмотрел в мою сторону, я же, дойдя до него, дотронулась ладонью до его спины и заглянула через плечо.

   Это был серый камень средних размеров, в центре которого находилась маленькая аккуратная табличка, на которой ровным почерком было написано всего три слова. Безмолвно шевеля губами, я почитала все три. Задумчиво почесала висок и прочла их еще раз вслух:

   — Ирокез Могиканович Жмуль.

   Павлик вздрогнул всем телом и обреченно вздохнул, а я вдруг севшим от испуга голосом спросила:

   — Поль, ты что же, получается, в некотором роде домовой?

   Вместо ответа он еще раз вздохнул.

   — Можешь начинать смеяться.

   Сначала я растерянно моргнула, все еще продолжая сочувственно поглаживать расстроенную спину своего приятеля. А потом до меня дошел смысл его слов, и я разозлилась, больно — надеюсь, что больно — ущипнула его за левое ухо и констатировала факт:

   — Дурак ты, Пашка! — и шагнула назад, намереваясь уйти, но ничего у меня из этого не вышло, потому что, не поднимаясь с колен, Эро развернулся и ловко обнял за талию, уткнувшись лбом мне прямо в солнечное сплетение.

   — Подожди!

   — Чего? — я нахмурилась, недовольная собственной реакцией на его слова и прикосновения. — Пока поумнеешь?

   Он хмыкнул и посмотрел на меня снизу вверх, улыбаясь.

   — Где моя мама, не знаешь?

   — В гостиной, — зачем-то прошептала я. — С Диллинхелем и мальчишками.

   — Замечательно, — Павлик с важным видом кивнул. — Тогда за нами точно никто не следит.

   — А...

   — Иди сюда! — он ухватил меня за локон, выбившийся из прически, и заставил склониться к своему лицу. Я только успела немного удивленно приподнять брови, а он уточнил осипшим голосом, от которого у меня немедленно участилось сердцебиение:

   — Не целовал тебя при свете дня еще. Надо срочно исправить это упущение... Иди ко мне. Научу.

   Я подумала, что врет он все. И нет никакой разницы в том, когда целоваться: утром, днем или вечером. И оказалась неправа. Различие было, и весьма ощутимое.

   Павлик осторожно лизнул мою нижнюю губу, легонько подул на нее, а потом вдруг стрельнул в меня восхищенным и слегка насмешливым взглядом, и я пропала. Вцепилась двумя руками в его плечи и полностью окунулась в волшебство поцелуя.

   Целовался сыщик здорово. Натренировался, наверное, за свою жизнь. Бабник. И слава богам, что натренировался. Я еще какое-то время пыталась ловить хвосты внезапных мыслей, а потом все окончательно стало неважным. И умелость целующего меня мужчины, и то, что нас кто угодно может увидеть, и место совершенно к поцелуям не располагающее, и не самая удобная поза...

   Я все еще нависала над стоявшим на коленях парнем и уже начинала чувствовать ломоту в плечах, когда он отпустил мои губы и начал целовать шею, одновременно мягко, но уверенно потянув меня вниз.

   — Поль! — я разгадала его хитрый маневр, а он вздохнул с показным сожалением, но все испортил заразительным смехом.

   — Иди сюда.

   — Поль!

   — Я поговорить хочу, правда, — вытянул ноги, откинулся на ствол дерева и щедро предложил воспользоваться собой в качестве стула. Я отрицательно мотнула головой и села прямо в траву:

   — О поводах к веселью?

   — И о них в том числе.

   Из дома уходил ночью, наматывая на локоть — пусть будет, злые слезы — и, стараясь не смотреть в сторону родительского крыла.

   Родительского...

   Скрипнул зубами и слишком громко... В общем, слезы слишком громко по лицу размазал, а потом без зазрения совести перекинул за спину мешок, который почему-то назывался заплечным, и навсегда ушел из отчего дома.

   Дом больше не был отчим. Нет, он не стал чужим, он стал другим, он изменился, подстраиваясь под нового хозяина и радуясь смеху старой хозяйки, а чужого и злого подростка он выдавливал из своих стен по капле, намекал скрипом половиц, сырым сквозняком из незакрытых на ночь окон, надоедливым сверчком, просверлившим своей маленькой скрипкой большую дырку в мозгу…

   Павлик зачем-то вылез наружу через окно на кухне, проигнорировав дверь, и первым делом устремился к белевшему в темноте клену.

   — Прости, — прошептал, дотронувшись кончиками пальцев до холодного камня. Слова не шли на язык, отказываясь произноситься. Хотел рассказать отцу о причинах своего побега, но не смог. Он даже себе признаться не мог, что новый мамин муж оказался слишком хорошим для того, чтобы его ненавидеть. И Павлик искренне опасался, что дрогнет под ироничным блеском все понимающих глаз и... и предаст память об отце, сблизившись с этим... эльфом!

   Возможно, в глубине души парень не хотел переводить свое общее отношение к народу на этого конкретного представителя. Возможно, даже понимал, что он один из лучших. Как мама, как Аугуста Нель, как десятки других. Но слишком много было болезненных пинков и обидных слов, чтобы Павлик мог забыть об этом раз и навсегда.

   Отцовские гены дали о себе знать однажды во время очередной детской драки и с тех пор уже больше не засыпали. Что-то он открывал для себя по наитию, что-то подсматривал у бабушки, но этого было мало. Так чертовски мало! А книги о том, как домовые пользуются своей магией, упорно молчали и не хотели ничего рассказывать. Признаваться же матери в том, что он еще меньше эльф, чем она думала, Павлик не хотел.

   И тогда он решил стать великим путешественником. Да, именно так. Скитальцем, одиноким и отверженным, он будет бродить по обоим из миров, по крупицам собирая тайные знания и умения, и станет самым сильным из ныне живущих магов, или не магов, но... в общем, этот момент дo конца не был продуман в голове будущего путешественника, зато идеально был прорисован эпилог.

   В брезентовом старом коричневом... нет, лучше темно-зеленом плаще, в шляпе с широкими, побитыми временем полями, он войдет под крышу отчего обветшалого дома, стряхнет с волос капли воды — почему-то за окном обязательно должен быть ливень, или, например, пурга — опустится перед все еще молодой и прекрасной мамой на колени и произнесет:

   — Здравствуй, мама!

   А она расплачется, зарываясь пальцами в его побитые сединой волосы и ласково прошепчет:

   — Мальчик мой, я так тобой горжусь .

   Раньше ему представлялось, что в плаще и шляпе будет не он, а его лучший друг Альф Ботинки, которому тоже доставалось от эльфов, хоть Альфу все-таки немного больше повезло с отцом. Быть наполовину человеком — это все-таки не то же самое, что домовым. Так вот, представлялось Павлику, что придет Альф к его маме и принесет с собой известие о безвременной кончине ее сына, а мама заплачет горькими слезами и поймет... Впрочем, эта идея была отброшена за несостоятельностью и бессмысленностью очень быстро, потому что мамины слезы Павлик не мог переносить, даже если это были слезы умиления или радости.

   Неясно было, с чего настоящие путешественники обычно начинают свою карьеру — эти самые путешественники, все как один, почему-то забывали упомянуть об этом в своих рассказах, начинавшихся обычно с высадки с корабля у берегов неизведанных земель. Или, например, с крушения того самого корабля. Но как на него попасть? И где взять денег на билет? И где гарантия, что этот самый корабль привезет тебя к неведомым землям, а не в соседний порт, где щедрый капитан предложит тебе торговать рыбой или собой?