Впервые с тех пор как кусты разродились Глоссопом, Бертрам Вустер вздохнул свободно. Не стану врать, я не вышел из-за скамейки, но я перестал за неё цепляться, и, чувствуя облегчение, которое, должно быть, испытывали те три типа в Ветхом Завете после того, как им удалось улизнуть из пещи огненной, я дрожащей рукой полез в карман за сигаретами.

В следующую секунду громкое фырканье заставило меня отдёрнуть руку, словно меня укусила змея. К великому моему сожалению, старина Тяпа вновь разъярился не на шутку.

— Какого чёрта ты сказал ей, что в детстве я был грязнулей?

— Дорогой мой:

— На мне пылинки никогда не было. Таких чистюль как я свет не видывал!

— Конечно, конечно, но:

— И с какой стати я туп как пень? У меня ума на десятерых хватит. И с каких пор в «Трутне»:

— Но, старина, я ведь всё тебе объяснил, Это была военная хитрость, часть моего плана.

— Ах, хитрость? Будь любезен, избавь меня в будущем от твоих мерзких хитростей и дрянных планов.

— Как скажешь, старина.

— Так и скажу. Надеюсь, ты меня понял.

Он погрузился в молчание, скрестив руки на груди, и уставился перед собой, совсем как тот немногословный, мужественный парень из романа, которому девица дала от ворот поворот, после чего он, недолго думая, решил отправиться на охоту с одним ножом и прирезать парочку медведей. Тяпино состояние, которое я назвал бы не иначе, как дурным, вызвало во мне сочувствие, и я решил немного расшевелить бедолагу.

— Должно быть, тебе неизвестно, Тяпа, что означает au pied de la lettre, но, будь я на твоём месте, я не стал бы особо переживать из-за того, что наболтала Анжела.

Он несколько оживился.

— Какого чёрта ты имеешь в виду?

Я понял, что должен выразить свою мысль предельно ясно. Может, Тяпа и не был туп, как пень, но соображал туго.

— Не воспринимай её слова буквально, старина, — посоветовал я. — Ты ведь знаешь девушек.

— Знаю. — Он в который раз громко фыркнул. — Но лучше бы не знал.

— Я хочу сказать, совершенно очевидно, она догадалась, что ты торчишь в кустах и решила хорошенько тебя проучить. Сам понимаешь, тут дело в психологии. Она тебя заметила, а так как все девицы взбалмошны, хуже не придумаешь, ей взбрело в голову прописать тебе по первое число, я имею в виду, перемыть тебе все косточки.

— Перемыть косточки?

— Вот именно.

Он опять фыркнул, и я почувствовал себя царственной особой, которой через определённые промежутки времени салютовали из орудий. По правде говоря, я ещё не встречал человека, который фыркал бы так убедительно.

— Как прикажешь понять, «перемыть все косточки»? Я совсем не толстый.

— Нет, нет.

— И чем плох цвет моих волос?

— Ничем, Тяпа, старина. Цвет как цвет.

— И у меня совсем не три волосины: Прах побери, чему ты ухмыляешься?

— Я не ухмыляюсь. Слегка улыбаюсь, если хочешь знать. Просто представил тебя глазами Анжелы, лысого как бильярдный шар и с брюшком. Забавно, правда?

— Это тебя забавляет?

— Нет, нет, что ты.

— Я бы не советовал тебе забавляться за мой счёт.

— О чём речь, Тяпа? Исключено.

Сами понимаете, события вновь начали принимать нежелательный оборот. Помнится, в тот момент мне больше всего на свете хотелось, чтобы наша беседа поскорее закончилась, и неожиданно моё желание исполнилось. По тропинке к нам приближалась переливающаяся в лунном свете фигура, которая при ближайшем рассмотрении оказалась Анжелой.

У неё было ангельское выражение лица, а в руке она держала тарелку сандвичей, как я позже выяснил, с ветчиной.

— Если ты встретишь где-нибудь мистера Глоссопа, Берти, — сказала моя кузина нежным голосом, мечтательно глядя прямо сквозь Тяпу, — пожалуйста, передай ему эту тарелку. Очень тебя прошу. Я так за него волнуюсь. Бедняжка, должно быть, ужасно проголодался. Он пообедал час назад и с тех пор не имел во рту ни крошки. Я оставлю сандвичи на скамейке.

Она повернулась и пошла, а я благоразумно к ней присоединился. Сами понимаете, оставаться мне было ни к чему. Мы не сделали по тропинке и нескольких шагов, когда ночную тишину неожиданно нарушили звон разбившейся вдребезги тарелки, по которой, совершенно очевидно, врезали как по футбольному мячу, и невнятные восклицания, сильно смахивающие на ругательства.

— Какой сегодня тихий, спокойный вечер, — сказала Анжела.

Когда я проснулся на следующее утро, вступив в новый день, солнце ярко светило над Бринкли-кортом, заливая всё вокруг, а птицы весело пели, резвясь за окном в ветках плюща. Но в душе Бертрама Вустера, который пил в постели живительную влагу, не светило солнце, а сердце его не пело. Нельзя отрицать, что Бертрам, вспоминая события вчерашнего вечера, прекрасно понимал, что опростоволосился, и план его с треском провалился. И как я не напрягал свои мозги, в надежде найти каплю мёда в бочке дёгтя, мне всё сильнее казалось, что трещина в отношениях между Тяпой и Анжелой превратилась в такую пропасть, через которую даже мне не удастся перекинуть мост.

Вспоминая, как Тяпа поддал по тарелке с сандвичами ногой, я понимал, что вряд ли он с лёгким сердцем простит Анжелу. Мои проницательность и богатый жизненный опыт подсказывали мне, что он долго ей этого не забудет. В данных обст., как вы понимаете, я решил на время выкинуть из головы проблемы Тяпы и Анжелы и вплотную заняться делом Гусика, которое я считал выигрышным на все сто.

По правде говоря, за Гусика я особо не беспокоился. Ослиное упрямство Дживза, отказавшегося сдобрить апельсиновый сок джином, причинило мне кое-какие неудобства, но я преодолел все трудности с настойчивостью, свойственной Вустерам. Спиртным я предусмотрительно запасся с вечера, и фляжка с бодрящей жидкостью теперь лежала в ящичке моего туалетного столика. После недолгих расспросов я также выяснил, что кружка с апельсиновым соком будет стоять иа полке в буфетной около часу дня. Стащить кружку с полки, незаметно пронести её в свою комнату, разбавить сок джином и успеть отнести её на место перед ланчем было задачей трудной, но выполнимой. По крайней мере мне она была вполне по плечу.

С наслаждением допив чай, я снова откинулся на подушки с твёрдым намерением как следует отдохнуть. Сон был необходим мне как воздух. Сами понимаете, перед тем как действовать, все великие умы любили вздремнуть, чтобы потом голова была ясной.

Прошло не меньше часа, прежде чем я спустился в сад, и, хотите верьте, хотите нет, почти сразу же получил подтверждение тому, что мой план по избавлению Гусика от дурной трезвенной привычки необходимо привести в исполнение как можно скорее. С Гусиком я столкнулся нос к носу на лужайке и с первого взгляда понял, что, если он в кратчайшие сроки не пропустит пару рюмок, на нём можно будет поставить крест. Как я уже говорил, солнышко сияло, птички щебетали, короче, мать-природа радовалась вовсю, но Гусик Финк-Ноттль был мрачнее тучи. Бедолага бродил по лужайке кругами, нервно бормоча, что не собирается произносить долгие речи, но чувствует необходимость сказать несколько слов по столь торжественному случаю.

— Салют, Гусик, — сказал я, останавливая его в тот момент, когда он собирался пойти на новый круг. — Дивное утро, что? Погодка как по заказу.

Даже если б я раньше не догадался о его плачевном состоянии, мои глаза открылись бы после того, как он проклял утро в частности и погоду вообще. Сами понимаете, я тут же постарался его подбодрить:

— Я принёс тебе хорошие вести, Гусик.

Он вздрогнул и посмотрел на меня с надеждой во взоре.

— Классическая школа в Маркет-Снодсбери сгорела дотла?

По правде говоря, я немного опешил.

— Ну, это вряд ли.

— В городе эпидемия свинки? Дети болеют корью? В школе объявлен карантин?

— Нет, что ты!

— Тогда с чего ты взял, что принёс мне хорошие вести?

Беднягу необходимо было успокоить, пока он окончательно не свихнулся.