По странице мелькнула быстрая тень, на стол тяжело и бесшумно приземлился огромный черный котище. Моника отпрянула, подавив крик. Котище смерил ее недружелюбным взглядом золотисто-желтых глаз, потянулся, соскочил со стола и вспрыгнул на кровать.

Старушка была маленькая, но несгорбленная, ее лицо, изборожденное морщинами, — серьезное и сосредоточенное. У нее были большие, необычно светлые глаза — настолько светлые, что казались почти прозрачными, словно линзы, словно опалы-кабошоны.

— Извините, пожалуйста, — пролепетала Моника. — Дверь была не заперта. Я знаю, что не должна была...

Она заложила руки за спину и принялась выламывать пальцы. Как обычно.

— Ничего страшного, — сказала старушка, подходя к столу. Закрыла книгу, метнув мимолетный взгляд на открытую страницу. — Этот дом открыт для всех, кто хочет знать, — сказала она. — Слушаю тебя, дитя.

— Я... я совершенно случайно... Проходила мимо, и... Я с теми, которые у реки... Вы, наверное, видели машины...

— Ты совсем не с теми, которые у реки. — Старушка покачала головой. — А должна бы. Должна быть с ними, а между тем ты тут. Зачем?

Моника умолкла, полуоткрыв рот.

— Искала в книге ответ на вопрос? Не самый лучший способ, дитя. И уж тем более не советовала бы тебе пользоваться теми книгами, что здесь лежат.

— Я еще раз прошу прощения. Я не должна была... Я пойду.

— Не задав своего вопроса?

— Какого вопроса?

— А этого, милое дитя, я не знаю. — Светлые глаза старушки посветлели еще более. — Я не могу заранее знать вопросы. Знаю только ответы, да и то — далеко не все.

— Я... не понимаю. Я пойду.

— Воля твоя. Если захочешь вернуться и задать свой вопрос, помни, что дом старой лекарки открыт всегда.

Иисусе, подумала Моника. Нарвалась на деревенскую бабку. Из тех, что делает подпольные аборты. Она думает, что я...

— Странные мысли бьются у тебя в голове, дитя, — резко сказала старушка. — Сумасбродные, странные, неподходящие мысли. Не нравишься ты мне. Подойди поближе.

Нет, подумала Моника. И сделала шаг вперед. А потом другой. И третий.

— Ближе.

Нет!

Еще один шаг. Против собственной воли.

— Говори.

Моника беззвучно зашевелила губами. Глаза, светлые глаза, почти прозрачные...

— Забытая, — пробормотала лекарка.

Бормочущий хор, отдельные, непонятные, пронзающие  ужасом слова, выкрикиваемые в ритмичном распеве...

— Нет, — внезапно сказала старушка. — Не подходи. Ни шагу дальше.

Моника задрожала от холода, внезапной волной хлынувшего ей на затылок, на плечи.

— Забытая, — повторила лекарка, щуря прозрачные глаза. — Да, никаких сомнений. Тянет вас Река, тянет этот холм. Тянут вас эти книги, тянут, словно магнит.

Кот, прильнувший к подушке, зашипел, поднял голову.

— Иди, — сказала лекарка. — Возвращайся к тем. Они тебя ждут. Ты принадлежишь им. Ты уже принадлежишь их миру, хочешь ты того или не хочешь.

Моника дрожала.

— Ступай.

Головная боль, которая настигла ее во второй половине дня, сразу по возвращении с экскурсии, длилась и нарастала, застилая глаза, до самого вечера. Не отступила после двух таблеток баралгина, не ослабла после двух таблеток пиралгана. Свалила с ног, вдавила лицом в подушку. Вслушиваясь в тупое биение крови в висках, Моника Шредер ждала сна.

Она стояла, недвижная, среди кривых яблонек, в обезумевшем мальстреме серых безгласных птиц, в самом центре штиля, вихрящегося от бесшелестных ударов стремительных острых крыльев, среди тысяч разгоняющихся серых полумесяцев, из которых каждый, казалось, целил прямо в нее, но в последний миг менял направление, мягко поглаживая, не ударял, не ранил.

Свеча, окруженная призрачным слезящимся ореолом, озарила помещение, заставленное темной мебелью. Глядящие на нее глаза были светлые, почти прозрачные, как линзы, как опалы-кабошоны.

— Задай свой вопрос. Я вызвала тебя, чтобы ты задала свой вопрос.

Кивнула. Медленно подняла руки, коснулась волос, откинула за плечи, провела пальцами по лбу, по щекам, по губам. Лекарка не смотрела на нее. Не отрывала взгляда от книги, что держала на коленях.

Опуская руки, ступила на шаг вперед. Кот фыркнул. Посмотрела вниз, под ноги, на белую запретную линию, начертанную на полу. Лекарка подняла голову.

— Забытая, — сказала тихо. — Ты — Забытая. Не думай даже о возвращении, нет возврата для такой, как ты. Ты — Забытая, для тебя будет лучше, если такой и останешься. Для всех будет лучше.

Она покачала головой, провела ладонями по шее, повела вниз.

— Нет, — резко сказала лекарка. — Даже не думай. Эта мысль не разбудит тебя. Зато разбудит другого. Того, кто есть Истина и Ложь. Ты кормишь его, вечно голодного, своими грезами. Пробуждаешь его своим пением. Берегись. Он приходит в снах, которых ты не помнишь. Но он не забывает. Берегись.

В оконное стекло стукнула ночная бабочка, огромная, серая, растрепанная.

— Берегись, Забытая. Истина и Ложь неотличимы, они суть одно. Обе примчатся в одночасье, когда закричишь, примчатся на твой крик. А тогда потянется к тебе из мрака рука. Если той руки коснешься, возврата не будет. Возродится в тебе Огненное Дитя, возродится жар, опаляющий ненавистью. Возродится Черное Безумие, Чернобог на алтаре из роз.

Лекарка умолкла, опустила голову, простерла руки.

— Берегись ладони, что тянется из мрака. Если ее коснешься, возврата не будет. Va sivros onochei! Вернешься мотыльком — сгоришь. Вернешься пламенем — угаснешь. Клинком вернешься — ржа пожрет. Уходи.

Она почувствовала, как стекает по щеке слеза — раздражающая, назойливая. Нежеланная.

— Уходи.

Вопрос?

— Нет. Не отвечу.

Внезапная вспышка, всплеск силы...

— Нет! — В светлых глазах испуг. — Нет...

Вопрос.

— Ладно. Ладно, Забытая. Если так сильно хочешь.

Хочу.

— Ответ гласит: да. Будешь. Но только в глазах других. А сейчас — уходи. Оставь меня. Уходи.

Моника проснулась, села на кровати, поглядела в окно, в темноту, голубеющую предвестием зари. Элька по прозвищу Куропатка тихонько похрапывала, лежа на спине, согнутой рукой обнимая подушку.

Моника дотронулась до книги, зарытой в одеяло, врезавшейся в бедро острым краем переплета. Заснула, читая, подумала она.

И видела... странный сон.

Не помнила какой.

— Такое впечатление, что ты избегаешь меня, Моника.

Да, избегаю, отважно подумала она, не в состоянии решить, куда направить взгляд. После недолгих колебаний победили мыски спортивных тапочек.

— Нет, почему же, — пробормотала она. — Вовсе нет.

— Позволишь составить тебе компанию?

Кивнула, испугавшись, что слишком многое вложила в этот кивок.

Шли медленно вдоль ряда белопенных березок, лесной тропой, среди темно-зеленой поросли кустарника, как ограда отмечавшего путь, кое-где разросшегося, пересекающего тропу.

Наверное — она споткнулась, — не надо было так долго ждать. Он подхватил ее, взял под руку, и от прикосновения она вздрогнула, как от удара током. Приятного удара.

— Лето кончается, — нарушил он молчание тривиальным утверждением. — Кончается отпуск.

— Угу.

— Пора возвращаться в город. К книгам, к диссертации. Жаль.

— Будет отпуск и на следующий год, — пробормотала она, размышляя, как бы высвободить руку так, чтобы он не счел это бесцеремонным, агрессивным и невежливым.

— Факт, будет. — Он ласково улыбнулся, еще крепче сжимая ее локоть. — Но что лето кончается — грустно. Не люблю завершений. Завершение — конец сюжета. А я в сюжете, в его фабуле я больше всего ценю эпизоды. Изящные, красивые эпизоды, которые спасают самый печальный в мире сюжет, жалкий сценарий, каким является наша жизнь. Я философствую. Не наскучил тебе, Моника?

Она не ответила. Высматривала подходящую кочку, чтобы споткнуться о нее и сбежать от тепла, что он излучал.