Не все ему верили, но нашлось несколько поверивших. Разумеется, в конце концов дело дошло до предательства, и он погиб от страданий и боли. Его колесовали.

И то колесо стало символом новой, необычной религии.

Смерть стала его величайшим триумфом.

Ибо в памяти бесчисленных поколений он жил и живет как Голос Бога.

Олъштын, февраль — июнь 1995 г.

ЭТО ТЕБЕ ЗАЧТЕТСЯ[131]

Трактир стоял неподалеку от дороги, ведущей прямо в запретный город Барден. Место удачное, так что хозяину грех было жаловаться на недобор клиентуры. Однако сейчас за столом сидели лишь четыре посетителя. Возможно, остальные ушли, чтобы избежать общества четырех довольно-таки темных типов. Темные предметы вообще трудно различать, и, говорят, именно поэтому так сложно бывает предугадать судьбы хулиганов и бандитов.

Так или иначе — трактир опустел, и никто так и не решился сказать пришельцам дурного слова. Впрочем — недурного тоже.

Хозяин, человек пожилой и умудренный опытом, о чем свидетельствовали бельмо на правом глазу, седина в висках и досаждающая при ходьбе подагра, молча обслуживал клиентов. Самый младший из четырех, отзывающийся на имя Кандан, пытался разговорить хозяина, туманно намекая на осеннюю прохладу, пронизывающую до костей. Однако хозяин трактира только глянул на него правым, затянутым бельмом глазом, и болтун умолк.

Время от времени крыша дома угрожающе гудела, словно извещая людей, что через минуту-другую похоронит их под собой. Впрочем, это были бы и ее собственные похороны.

В течение нескольких часов посетители поглощали вино, не расплачиваясь. Смахивало на то, что они намереваются в трактире заночевать. Старшим в группе был Яго, человек лет уже под пятьдесят. Возраст и многочисленные кабацко-трактирные приключения нанесли серьезный ущерб его комплекту зубов, что ограничивало коммуникативность некоторых его высказываний. Впрочем, когда требовалось, он выражался ясно и кратко, и все его слушали. Он был вожаком. Почти ровесником Яго был Кавалькадо. Этот в основном молчал, а лицо его скрывалось в тени. Цноб отличался особым норовом и был достаточно молод. Его лицо пересекал совсем недавно затянувшийся шрам. Когда он начинал резко гримасничать, рана раскрывалась, поэтому он старался говорить редко и не проявлять особо живых эмоций, что при его темпераменте было нереально.

Кандан разглагольствовал о девках, с которыми «игрался» последнее время в Бардене — в его повествованиях была масса преувеличений, и товарищи, вообще-то говоря, его не слушали. Впрочем, если по правде, так вообще никто никого не слушал. Выпивохи тянули монологи, и сами же были их единственными слушателями. Яго все время возвращался к теме ухода на заслуженный отдых, утверждал, что это поручение — последнее паршивое поручение в его жизни. Вероятно, лишь молчаливый Кавалькадо улавливал его слова краем уха, да и то вряд ли. В свою очередь Цноб то и дело впадал в бешенство, хотя при его ране это было противопоказано, но он не мог сдержаться и постоянно возвращался к «суке», которая так чертовски его уделала. Он рисовал сам себе красочные кровавые картины, сутью которых были клятвы выпустить ей кишки, а потом накормить ими свиней. При слове «свиньи» Яго вздрогнул.

— Заткнись, Цноб, — проговорил он. — Я видывал в своей жизни больше бебехов, чем ты девок и свиней, вместе взятых. Как ни взвешивай. Хоть на весах. Сколько мы знакомы, я ни разу не слышал от тебя ничего нового, так что лучше уж помолчи. Баба от нас не уйдет, ей надо думать о своем ублюдке.

Кандан, уже будучи в сильном подпитии, с мутным взглядом и красной физиономией, принялся грубовато подсмеиваться над профессиональными возможностями Цноба, которого первая попавшаяся девка на всю жизнь пометила кинжалом. Цноб взбеленился, рана на щеке вновь начала кровоточить. Получалось, что Цноб проливал не только чужую кровь. Яго дипломатично разрядил обстановку, отослав Кандана за вином, а Цноба наверх, в гостевую комнату, чтобы он там привел в порядок свою рану. Когда они остались за столом вдвоем, Кавалькадо заговорил в первый раз за этот день.

— Паршивая работа.

— Работа как работа, — философически отозвался Яго.

— Я был с тобой под Варданом, Яго. Никогда — ни до того, ни после — я не видел столько трупов сразу и в одном месте, словно за всем этим стоял какой-то извращенный коллекционер. Не видывал я ни такой жестокости, ни такого моря бессмысленно пролитой крови.

— Помолчи, Кавалькадо, — проворчал Яго, у которого память была не хуже.

— Мы убивали, потому что Сорм хорошо платил. Справедливость тут ни при чем, важно, что мы — наемники и этим живем. Но ничего похожего... — Кавалькадо перешел на шепот, словно его душил собственный голос: — ...от нас, Яго, никто ничего похожего не требовал. Я, как и ты, убийца без стыда и совести, под паршивой звездой уродился. Но то... Нет, то и вправду было скверно... Светлейший князь Сорм Беспалый явно свихнулся.

— Мы приняли заказ, Кавалькадо. Мы ни разу никого не подводили, это единственный наш заработок. Князь платит хорошо. Работа паскудная, но не мы одни этим промышляем. Ежели существует ад, мы туда попадем не одни. Вот покончим с этим делом — бросаю ремесло, да и тебе советую. Но только после этого дела... Не боись, Кавалькадо, нас ждет спокойная безбедная старость.

— Спокойная старость... И молчащая совесть, так, Яго? — съязвил Кавалькадо.

— Уж не ослышался ли я? — крикнул Кандан, который с помощью трактирщика наконец принес вино. — Храбреца Кавалькадо совесть замучила! Вот и славно, каждому при дележе больше золота достанется!

— Замолчи, мальчишка, — тяжело вздохнул Яго и подумал, что лет пятнадцать назад за такие слова Кавалькадо молодому дурню укоротил бы язык. Теперь же они были старые, утомленные, их мучили совсем ненужные угрызения совести и изматывали сомнения. Мир принадлежал таким неоперенным дуралеям, как Кандан или Цноб, которых угнетало лишь чрезмерное мотовство да сомнения касательно чистоты девок, которых они брали между пьянками.

Но Кавалькадо просто прикинулся, будто не слышит Кандана.

— Думаешь, правда?

— Что?

— Ну, то, что о Сорме болтают. О том избиении младенцев. О предсказании спятившего астролога.

Яго, не ответив Кавалькадо, погрузил губы в терпкий напиток. Интересно все же, какой жидкости они пролили в жизни больше: вина или крови?

— Говорят, он не псих, а вовсе даже святой человек, — возбужденно вклинился Кандан.

— Святость и кровожадность парой не ходят, — отрезал Кавалькадо, наклонился к столу, и зыбкий огонек плошки осветил его лицо. Многочисленные шрамы образовали сеть впадин на просторной равнине его физиономии. — В противном случае более праведного человека, чем я, в природе не сыскать.

Хохотнул громко, но коротко и сухо.

— Пожалуй, и верно, — буркнул Яго. — И покончим с этим. Не нам докапываться до причин и поводов. Наше дело — результаты.

Яго когда-то всерьез подумывал о карьере философа. Однако некий мыслитель уберег его от этого ремесла, неоспоримо доказав, что заяц никоим образом не может догнать черепаху. Философия, явно противоречащая здравому смыслу, показалась Яго пустой игрой ума. И он выбрал профессию, более близкую к реальности.

Кандан, разумом которого управляла похоть, поинтересовался у хозяина касательно потомков женского пола. Поскольку ответом было молчание и просверк бельма, Кандан, впав в отчаяние, спросил о сестре старика. Тем временем Цноб спустился вниз, лицо у него было неряшливо обмотано грязной тряпицей, сквозь которую уже успела просочиться кровь.

— Черт побери, Цноб! — крикнул Яго, у которого вино в голове шумело, словно океан. — Так еще хуже! Кавалькадо, зашей ему шрам, и тебе зачтется!

Сумерки опустились неожиданно быстро, им помогли чернильно-синие тяжелые тучи. Яго решил дать команду на заслуженный отдых, но не успел, потому что в этот момент в трактир вошел новый гость. Вместе с вновь прибывшим ворвался непрошеный пронизывающий холод, воспринятый Кавалькадо как внезапное прикосновение смерти. Его охватили скверные предчувствия, но он и виду не подал.