Колонна вдруг съезжает с дороги, давая нам пройти. Из второго броневика кто-то выходит. Ого! Кто-то с большими звёздами!

— Никитин что ли? — всматривается майор. — Нет, Никитин повыше вроде…

— Генерал! — ахаю от неожиданности, горло перехватывает. — Генерал Павлов!

Не понимаю, что со мной, голову поднимаю выше, почти на строевой шаг перехожу. И все остальные — тоже! Не понимаю, как определить чувства, начинающие меня переполнять. Нас всех. Сосед майор втягивает живот и расправляет плечи. Всем хочется выглядеть бравыми и лихими. Ранили? Херня! Отдохнём чуток и зададим дойчам перцу!

Это не просто из-за того, что наш комфронта нас видит. Он и вся его свита выстроились вдоль дороги и отдают нам честь. Колонна останавливается, сопровождающая нас девушка-санинструктор бежит к генералу с докладом. Даже издалека видно, что девушка волнуется, запинается и краснеет. Стоящие рядом командиры улыбаются. Генерал что-то спрашивает, опять выслушивает, кивает и зычно командует:

— Вольно!

— Вольно, — пищит девица, оборачиваясь к нам, и, полыхая всем лицом, бежит к колонне.

Мы возобновляем движение. Хочется опять перейти на строевой шаг, но генерал уже руку к козырьку не подносит, машет рукой, как бы говоря: «Идите уже, не напрягайтесь, вы не на параде».

Что меня толкнуло на нарушение устава, сам не знаю. Майор рядом аж зашипел от такого.

— Товарищ генерал армии, разрешите обратиться? — говорю прямо из строя, а этого делать категорически нельзя.

— Обращайся, лейтенант, — совершенно безмятежно генерал не обращает внимания на нарушение дисциплины.

Колонна без всякой команды, нарушив строй, который непроизвольно выравнивали при виде высокого начальства, останавливается.

— Когда мы перестанем отступать, товарищ генерал армии? — набрав в грудь воздуха, выпаливаю главный вопрос, который, знаю, мучает многих. В желудке становится чуть холодно от собственной дерзости.

— Это не отступление, лейтенант, — генерал грозит мне пальцем, — это войсковой манёвр. Зачем и почему?

Ненадолго он задумывается. Но нам всем уже легче. Все понимают, что командования есть какой-то план и ничего страшного не происходит.

— Мне надо знать, где край силы у немцев, — наконец говорит генерал. — И где он у вас. Хочу знать, на что способны мои бойцы и командиры.

Опять замолкает, все напряжённо ждут. Хоть я и мелкий, но тоже командир и кое-что понимаю. Не всё можно говорить подчинённым и он сейчас решает, что нам можно открыть.

— Понимаешь, лейтенант, я могу прекратить это в любой момент. Но надо выбрать самый удобный, когда немцы выдохнутся. Вы не отступаете, вы решаете важную боевую задачу. Она в том, чтобы нанести противнику максимальный урон. А в обороне это делать удобнее.

Все слушают, затаив дыхание. Впитывают не только слова, выражение лица, тон, которые можно охарактеризовать двумя словами: спокойствие и уверенность. Строя давно нет. Как-то незаметно все сгрудились вокруг нас, вытягивают шеи, ловят каждое слово.

— Могу прекратить это в любой момент, — спокойно повторяет генерал. — Скажите, ваши силы уже на исходе, терпения уже нет?

Толпа начинает возмущённо гудеть.

— Нет, товарищ генерал армии, — раз уж я начал разговор, мне и продолжать, — силы есть и потерпим сколько надо.

— Неделю… — запинается генерал, — нет, две. Через две недели мы погоним их обратно. С какого места, не скажу. Военная тайна. А чего это вы сгрудились? А ну, строиться!

Мы быстро восстанавливаем колонну и слушаем следующий приказ.

— Товарищи красноармейцы, сержанты и командиры! — генерал по виду не напрягается, но все прекрасно его слышат. — Слушайте боевой приказ. Всем срочно выздоравливать. А то не успеете к началу наступления!

Генералу ещё пришлось послушать троекратное «Ура!», но вроде его это не огорчило, ха-ха-ха…

19 августа, вторник, время 09:35.

Та же дорога за Молодечно.

Генерал Павлов.

Едем дальше на КП 13-ой армии. Кляну себя за забывчивость. Теоретически вроде все всё знаем. Знаем и о том, что отступление снижает боевой дух войск. Но теоретически. Парни, с которыми сейчас разговаривал, сами не понимают, какие они герои. Отступают, но держатся за каждый метр, как голодные коты, вцепившиеся в свежую рыбёшку.

Надо исправлять. Задача у армии Никитина и так тяжёлая, нужно их подбодрить. И сделать это, не раскрывая своих планов. Мне и требуется, чтобы всё выглядело так, будто 13-ая армия терпит поражение. Не катастрофическое, но тем не менее. Только как-то упустил я, что на наших бойцов это действует удручающе.

— Да открой уже люк! Жарко же, — командую лейтенанту, начальнику броневика.

— Сейчас, товарищ генерал. После поворота, чтобы пыль в сторону относило.

КП 13-ой армии.

Прямо не знаю, что сказать. Никитин устроился с комфортом. Командный пункт у него передвижной. В виде очень неплохого бронепоезда. Гаубичной артиллерии нет, так что не сильно тяжёлый. Но ведь всё равно уязвимый. Пусть маскировка, пусть по-быстрому в нужных местах уложили вторую колею и отводы. Только бронепоезд всё равно лакомая мишень!

— А стацыонарный капэ што, неприметная? — возражает непробиваемый, как собственный бронепоезд, Никитин. — Зато мобильность какая! Захочу и махом за сто камэ отпрыгну. Понимать надо.

Вникнув, успокаиваюсь. Есть аппарели, по которым могут быстро съехать бронемашины и грузовики с оборудованием, и штаб быстро переместится аки посуху независимо от бронепоезда. Каковой в случае необходимости и вероятной близости может организовать огневое прикрытие, как от воздушных, так и наземных атак. Рота охраны опять же.

Устраиваемся в штабном вагоне. Узел связи на соседней платформе, прямо в машине. Мобильность прежде всего. Чем больше здесь нахожусь, тем больше нравится идея штабного бронепоезда. Хотя чего я? Ведь и сам, бывает, в бронепоездах езжу. А там, где я, там и КП фронта.

— Чего ты такой смурной, Семёныч?

Оказывается, та же беда, что у всех, вынужденное отступление настроение снижает.

— Ты ж генерал, — взываю к разуму, — должен понимать. У тебя задача такая: довести немцев до Минска. При этом нанести ему максимальный урон. При минимальных потерях.

— Потери… — вздыхает Никитин, — рота в день. Это если спокойно. А то ж и по две.

— Если при этом немцы теряют по четыре роты, то всё правильно. Соотношение потерь два к одному в нашу пользу меня устроит.

— Так оно… — хмурость с его лица не исчезает, но слегка просветляется, — людей своих жалко…

17 августа, воскресенье, время 09:20.

Участок обороны 210-й моторизованной дивизии (20-ый мехкорпус)

Лейтенант Беляков, командир дежурного взвода.

Артобстрел непосредственно по позициям, где находишься, жуткая вещь. Интересно, чей хуже, наш или немецкий. Мы же в долгу не остаёмся. И если фашисткая сволочь выдерживает наши обстрелы, то выдержим и мы ихние. Первый раз, что ли? Вовсе нет. Второй.

Забился в нишу спиной к противнику, но поворачиваться тылами к окопам ещё хуже. Туда, бывает, снаряды залетают, и какой-то древний инстинкт не позволяет отворачиваться от непосредственной угрозы.

Как только мы применили новую тактику, потери сразу уменьшились. Это когда дойчи накрывали позиции сплошной пеленой огня. Выживала, в лучшем случае, половина. Мы стали оставлять вместо роты взвод. Остальная рота бдительно следит метрах сзади в ста и дальше. Пулемётчики и снайперы на скрытых позициях. Но пулемётчики стреляют только в крайнем случае, потому что хитромудрые дойчи придумали новый способ нас прижучить. Они стали подбираться к позициям метров за сто, когда артподготовка ещё ведётся. Затем резкий бросок вперёд, — счёт буквально на секунды, — метров на шестьдесят–семьдесят, когда расстояние до нас на бросок гранаты.

Несколько раз у них так получилось. Конечно, мы в ответ накрывали их огнём, но тут вступают в дело особенности контрбатарейной борьбы, в которой дойчи, — ржавый серп им в задницу, — сильнее наших артиллеристов.