— А Борька где?

— Борька в Смоленске. В артиллерийское училище поступает, — докладывает Адочка, весело постукивая шашкой.

Неумолимая реальность властно предъявляет свои права и на моё личное время. Нет у нас сейчас этой привилегии. Ни у кого. Не знаю, как это происходит, но по особой требовательности звонка распознаю самый высокий уровень. Москва.

— Подожди, Адочка, — оцениваю диспозицию на доске, — я всё равно уже проиграл, так что не огорчайся.

Ухожу в прихожую, плотно закрываю двери.

— Добрый вечер, товарищ Павлов, — слышу знакомый акцент. Сталин.

— И вам также, товарищ Сталин.

— Рановато ты домой уходишь, товарищ генерал, — журит вождь беззлобно.

— Ну, как же рано, — улыбаюсь, — на полторы недели отлучился, не на один день. Вам моя дочка уже хочет нажаловаться…

— На кого?

— На вас, товарищ Сталин.

— Такую жалобу я не смогу оставить без внимания. Ты уж извинись перед дочкой за меня, — после кхеканья, видимо, заменяющего смешок, говорит Сталин.

— Как у вас там дела, товарищ Павлов?

— Да нормально, товарищ Сталин. Буду готовить Минск к эвакуации, а через неделю, наверное, начнём, — беззаботно отвечаю главнокомандующему.

— Это ви называете нормальным? — акцент усиливается.

— Господство в воздухе нам у люфтваффе вырвать не удаётся, — объясняю обстоятельства. — Нельзя сказать, что оно у немцев, но преимущество у них есть. Численное и кадровое. И если немцы очень сильно захотят, они войдут в Минск недели через две.

— И они хотят?

— Да. Им надо уничтожить мой фронт, иначе у них ничего не сложится.

— Им это удастся?

— Даже возможности такой не вижу. Если только ценой всей их армии. Но тогда и война закончится. У них просто воевать некому будет.

Сталин немного молчит, переваривает новости. Хотя какие это, к чертям, новости?

— Не надо сдавать Минск, товарищ Павлов.

— Главный вопрос не в этом, товарищ Сталин. Главное в том, сколько немцы готовы заплатить за Минск. Если они положат на него двадцать передовых дивизий, то, думаю, нам надо согласиться на такую цену.

— Пачиму?

— Потому что после этого вермахт потеряет от трети до половины своего атакующего потенциала. Опытных солдат передовых, штурмовых частей в вермахте не более полумиллиона. Ну, пусть шестьсот тысяч. И если он оставит в Белоруссии и на подступах к Минску тысяч сто пятьдесят — двести, то сами понимаете, какая это цена. Фактически я бы поставил вопрос так: сдать Минск за очень большую цену и выиграть войну немедленно или положить лучшие силы моего фронта, отстоять Минск и…

— И проиграть войну?

— Нет. Отложить победу на долгий срок и заплатить за неё большей кровью.

Сталин молчит. Пауза длится и длится, а я вспоминаю одну очень важную мелочь.

— Товарищ Сталин.

— Да.

— Мы же сейчас с американцами дружим? Нельзя ли их попросить?

— Слушаю вас, товарищ Павлов.

— Нам очень много чего нужно, но лично я на первое место ставлю телефонный провод с надёжной изоляцией. Так чтобы можно было его в воду бросить и не бояться плохой связи. Мы перед войной организовали свою окружную военную телефонную сеть, но когда начнутся осенние дожди, она выйдет из строя. И ничего тут не поделаешь.

— В каком количестве вам нужен провод?

— Трудно сказать. Одно знаю точно: речь идёт о тысячах километров.

— Харашо, товарищ Павлов, я позвоню президенту Рузвельту. Но вы всё-таки постарайтесь Минск не отдавать.

— Постараюсь, товарищ Сталин.

На этом разговор заканчивается. Вешаю трубку. От твёрдого ответа я удержался, слава ВКП(б). Не понимает товарищ Сталин кое-чего. Или какие-то неведомые мне политические резоны заставляют на меня давить. Война это шахматная партия, в которой надо выиграть, поставив противнику мат. И цепляться при этом за целостность какого-то коня, — Минск на большее не тянет, — или даже ладьи, за которую можно Западный фронт считать, не разумно. В конце партии обычно от бравого шахматного войска начального состава остаётся совсем немного. Бывает, что и несколько пешек.

На первом месте — Победа. Цена победы — на втором.

— Ну, чего ты так до-о-олго? — немедленно предъявляет претензии дочка, когда покидаю прихожую.

— Мне сейчас передали, что товарищ Сталин очень извиняется перед тобой, Адочка. За то, что он меня так надолго задержал.

— Врёшь! — немедленно выпаливает Адочка, немилосердно светя глазами.

Окончание главы 3.

14 августа, четверг, время 10:10.

Смоленск, сквер рядом со штабом артучилищем.

— Привет! Чего такой грустный? — обращаюсь к худощавому пареньку в очках и буйной шевелюрой. Наверняка еврей и натурально грустный, как Вечный Жид.

Делать особо нечего. В училище у меня заявление приняли и тут же послали нафиг. Процедура приёма начнётся не раньше первого сентября. И это не точно, — сказали в канцелярии и махнули на прощание рукой. В сторону двери. Ну, и хрен с ними.

Как-то мне не улыбается сидеть в классах, ходить строем и, вообще, учиться, когда война идёт. Не, я всё понимаю, папанька во всём прав, но терпежу нет. Потому особо не расстраиваюсь. План, что делать дальше, у меня есть.

Взгляд у еврейского паренька мрачный и тоскливый.

— А ты чего такой весёлый?

— Погодка классная, — что правда. Солнышко сияет, птички поют, чуточку напугал гудением возле уха тяжёлый шмель.

— Погода классная, — пинаю какой-то камушек, тот вприпрыжку скачет вдаль, — заявление в училище приняли, до занятий пол-месяца, гуляй — не хочу.

— А у меня не приняли, — с невыразимой грустью отзывается паренёк. — Придурки!

Обхожу вокруг него, внимательно оглядывая тощую фигуру.

— Что? — следит за мной грустными, чёрными очами.

— Сколько раз подтянешься? — ответа не следует. Понятненько.

— Артиллерист должен быть крепким, бодрым и сильным. Как ты будешь пушку ворочать, миномёт на себе таскать и всё остальное?

— Мозгов, выходит, не нужно?

— И откуда ты такой умный взялся? Меня Борис, кстати, зовут, — протягиваю руку.

— Яков, — суёт узкую ладонь паренёк.

— Рабинович? — слегка хихикаю.

— Почему Рабинович? Эйдельман, — не понимает юмора парень. Замораживаю следующую шутку в стиле «А какая разница?». Может не проникнуться.

— Я — Павлов, — улавливаю взгляд и отнекиваюсь. — Нет. Однофамилец.

Кто мой отец, предпочитаю не афишировать. В Минске нахлебался. Непроизвольно мы передислоцируемся к лавочке и располагаемся там.

— Я — студент мехмата…

— Это что?

— Механико-математический факультет МГУ. Закончил в этом году второй курс и забрал документы. Решил пойти в артучилище, — принимается за печальное повествование Яков. — Как-то услышал, что самая трудная и нужная специальность — корректировщик огня. Установка прицелов, углов стрельбы, взятие поправок — почти голая математика. А с числами я на ты. Могу трёхзначные числа в уме перемножать…

— Сто восемьдесят три умножить на двести шестнадцать, — выдаю пример наобум. Яков замолкает секунд на десять, уходит в себя.

— Тридцать девять тысяч пятьсот двадцать восемь.

Со своей стороны трачу почти десять минут, чтобы вычислить ответ. Пришлось блокнот доставать с карандашом.

— Верно, — честно говоря, я ошарашен, но стараюсь не подавать вида. Достаю таблицы стрельбы из 82-мм миномёта, с которыми мы в школе упражнялись.

— Держи…

— Это что?

Объясняю. Яков протягивает листы обратно.

— Мне несколько часов надо, чтобы все эти таблицы в голове уложить.

Несколько часов ему, гадство, надо! Мы несколько недель учили, и то… Договариваемся на одну страницу, которую студент изучает минут пятнадцать. Терпеливо жду, тщательно оглядывая изредка проходящих мимо девушек. Через четверть часа начинаю гонять Яшку по этой странице, поражаясь всё больше и больше. Ответ даёт спустя две секунды. Будто поместил всю страницу в голове и по запросу считывает ответ. И ещё кое-что замечаю, но пока не уверен.