Признаться, прохлопал ушами этот момент. Не ожидал, что Гудериан так рано пойдёт на соединение с Готом. Неожиданный ход. Рассуждал-то я правильно, немцам выгодно растянуть и раздёргать наши силы. И будь ещё погода лётной в это время, поглядели бы мы, как у них вышло бы. Хотя авиации у них и больше… что там за шум в приёмной?

— Что за вид, военный!? Где знаки отличия?! По команде «смирно» стой, кому говорю! Откуда такой взялся?! За такие нарушения формы одежды тебя под трибунал отдать надо.

Выглядываю. Потом выхожу. Трогаю за плечо лощёного, как с иголочки одетого краскома, перед которым пытается стоять навытяжку Яша Эйдельман. Пытается, а не стоит, потому что не умеет. Лощёный раздражённо поворачивается, останавливая намерение сбросить мою руку. Опоздал. Я не собирался класть ладонь ему на плечо. Ещё чего!

— Представьтесь, — благожелательно предлагаю энкаведэшнику, как вижу по малиновым петлицам.

— Старший лейтенант госбезопасности Николай Хохлов, товарищ генерал армии, — чётко докладывает лощёный. Образцово выглядит парень. Как с плаката сошёл. Отдельного наркомата госбезопасности уже нет, но ГУГБ в составе НКВД есть. Так что сразу и понятно, откуда и зачем.

Пояснить лощёному кое-что придётся. Уж больно мне не понравилось тоскливое выражение в Яшкиных глазах. Так и сделаем. Не при Якове.

— Яш, ты чего хотел?

— Узнать, товарищ генерал, летим сегодня или нет?

— Если погода позволит, то после обеда, часа в два. Всё у тебя?

Яков кивает, отпускаю его. А теперь Лощёный!

— Товарищ старший лейтенант, вынужден вас предупредить. Если ещё раз повысите голос на этого парнишку, мы с вами начнём серьёзно ссориться…

Поднимаю руку, останавливая возражения.

— Во-первых, он — ополченец. Некоторая несуразица в форме одежды явление распространённое и, увы, пока непреодолимое. Согласно моему приказу основное время обучения личного состава ополчения уходит на боевую подготовку. Затем уставы. Всё остальное — как придётся и на ходу.

— Во-вторых, этот парень присягу не приносил. Фактически он гражданский и под военный трибунал попасть не может. Даже если он вас обматерит или применит физическое насилие, то будете подавать на него жалобу в народный суд.

— В-третьих, он у меня на особом положении, но подробности посторонним знать не положено. Вы ко мне по делу?

Последний вопрос приводит лощёного в окончательное замешательство. Он всё пытался сохранить лицо и не принять окончательно вид побитой собаки, и резкая концовка выбивает его из колеи. Так случается, когда неожиданно исчезает сильное давление. Лощёный не сразу понимает, что противостоять уже ничему не надо.

— Да, товарищ генерал армии, — сначала идёт за мной, спохватывается и бросается за портфелем на стуле.

Через несколько минут после краткого доклада гостя знакомлюсь с предложенными документами. Знакомлюсь хладнокровно и пуще того, гордясь своей выдержкой.

Семь открытых по всем правилам дел. На Рычагова, его супругу, Копца и командиров калибром поменьше, но не ниже комдива. Так. И какие ваши доказательства, господин Лощёный? А никаких! Никаких, кроме оговоров со стороны уже арестованных и по большей части уже расстрелянных в результате большой чистки. Как добываются такие «неопровержимые» доказательства знаю уже и по своей шкуре. И пример Рокки перед глазами. Ну, хоть его в этот раз не трогают. И не тронут. И не только его.

Закрываю последнее дело.

— По существующему порядку требуется ваша санкция на дальнейшую работу с подозреваемыми, товарищ генерал армии, — Лощёный старается говорить веско и частично ему это удаётся.

— Санкции не будет, — сначала попробую добром объяснить. Не поймёт, решим по обстановке.

— Вопрос для начала, товарищ старший лейтенант. Вы давно у нас?

— Полмесяца. Направлен к вам из Москвы на усиление.

— Так-так-так… — задумчиво барабаню пальцами. Лаврентий Палыч саботирует решение товарища Сталина? Где же товарищ старший майор Никаноров?

— Решим так. Дела пока оставлю у себя. А ты, старший лейтенант, угрёбывай обратно в Москву. Увижу тебя ещё хоть раз — в штрафбат отправлю.

— Товарищ генерал армии! — возмущённо вскидывается Лощёный.

— По договорённости с Лаврентий Палычем, — мне не надо придавать вескости словам, они и так заметной тяжестью ложатся на плечи Лощёного, — мне должны были прислать старшего майора, фамилию которого тебе знать не обязательно. Договорённость одобрена… сам понимаешь кем. Так что сегодня же уезжаешь в Москву и там напомнишь Берии, кого я здесь жду.

— Но…

— Это приказ. Тебе нужно решение твоего начальства? — снимаю трубку, мне не трудно. До Фомича быстро не достучаться, но у него замы есть.

На которых пришлось надавить.

— Так. Товарищ комиссар, мне ничего не стоит снять вас с генеральского обеспечения и лишить кое-каких премий. Каких? Вот и узнаешь, каких. Мне похеру, с одобрения Фомича ты это сделаешь или своей властью, только чтобы завтра этого фрукта здесь не было.

Трубку не швыряю, кладу аккуратно. С удовлетворением отмечаю, что этот контраст гневного на грани ярости тона и спокойных жестов сильно бьёт по самообладанию «фрукта».

— Другие вопросы есть, товарищ старший лейтенант?

Лощёный растерянно мотает головой, других тем у него нет.

— Начальнику своего отдела передай мою убедительную просьбу прибыть ко мне завтра. О времени договорится с канцелярией. Всё, свободен.

Выучки и выдержки у него ещё хватило вытянуться, отдать честь и чётким шагом удалиться за дверь. Показалось даже, что каблуками щёлкнул по старорежимному. Почему-то мне это понравилось.

С его начальником поговорю сначала в узком кругу. Не проймёт — вызову на Военный Совет.

25 августа, понедельник, время 13:15.

Минск — аэродром в Мачулищах — борт № 1

От штаба еду вместе с Эйдельманом. Борьки нет, он на занятиях в дивизии ополчения. Уже в качестве инструктора. Растёт парень. Оно и для него полезно, знания и навыки углубляются до мозга костей, когда начинаешь сам обучать.

Меня сейчас Яша беспокоит. Вот не думал, не гадал, что придётся ещё роль духовного отца на себя брать. Или психолога. Сильно мне не понравилось тоскливое выражение его глаз, которое до сих пор окончательно не исчезло.

— Товарищ генерал… — обращается Яков, когда мы из столовой выходим на улицу, пахнущую дождём и особой свежестью после грозового ливня. Солнышко пытается выглянуть из-за облегчённых дождём туч, но не всегда ему удаётся.

— Дмитрий Григорич, — поправляю его. Не знаю, поможет ли, но попробовать стоит.

— Когда мы одни, и тема не официальная, можешь по имени-отчеству обращаться.

Садимся в броневик. Саша деликатно размещается рядом с водителем.

— Что хотел сказать-то, Яша? — так или нет, но впечатление, будто желание Якова выговориться тает.

— Понимаете, — он вздыхает, в тёмных семитских глазах проявляется древняя грусть древнего народа, — мне становится ясно, что армия не для меня…

— Это я с первой нашей встречи понял, — проявляю нетерпение, — трудности в чём?

Удаётся мне вызвать у него удивление. Не шокового уровня, но достаточно сильное. Откуда-то я знаю, — память Кирилла Арсеньевича настоящая кладовая, — что таково назначение этой эмоции, смывать предыдущие впечатления. Мне это и нужно.

— Ну, как же… мне же придётся на военной службе находиться…

Выезжаем из Минска. Ничего не опасаемся, линия фронта далеко, а погода нелётная. Выходим на трассу.

— Ополчение — особая статья, Яша. У них и присяга своя, почти такая же, но есть тонкости. Тебе вообще волноваться не о чём…

Пока едем, объясняю.

— Не относись к этому слишком серьёзно. Ты — не военный, ты — гражданин страны, попавшей в тяжёлое положение, и помогаешь ей, как можешь. Ополчение это не армия. У нас просто нет времени готовить из вас профессиональных военных. Заметь, что военврачи, несмотря на полную…

Хотел сказать «интеграцию», и он бы меня прекрасно понял, только слово не совсем из этого времени и не пользуются им военные.