— От Прасковьи Семеновны.

— А она откуда?

— Что-то в этом роде сказала Таня, когда прощалась с ней.

Николай Ильич помрачнел.

— Вы даже не представляете, как много сказала она этим словом. Этим термином пользуются лишь в одной секте…

— Дело не в терминах.

— Да это та самая вешка, которая показывает, куда ушла Таня! Вы слышали что-нибудь о бегунах?

— Не помню, может, и читал…

— Это одна из самых опасных ересей. Бегуны, скрытники. Теперь они зовутся — истинно-православные христиане странствующие…

Николай Ильич всерьез взволновался. Он и чашку отодвинул, и стул; любит сидеть, а тут принялся ходить; всегда бледен, а тут порозовел…

Встал и Юра.

— Почему вы думаете, что Таня попала именно в эту секту?

— Вы сами сказали — ушла в странство. Вступают в секту и уходят в странство.

— Зачем?

— Искать бога, молиться! — Николай Ильич даже всплеснул руками. — Этакая доморощенная российская мистика. Скрываются от людей, истощают себя, молитвами доводят себя до одурения… — Он подошел к сестре: — Что делать?

Катенька укоризненно посмотрела на брата:

— Ах, Коля…

— Что Коля? — с тревогой переспросил Николай Ильич. — Ну, что?

— Может быть, вообще не нужно заниматься… — тут она бросила на Юру виноватый взгляд, -…богоискательством. Молодежи и без того хватает забот…

— Замолчи! — с досадой оборвал ее Николай Ильич. — Нельзя сравнивать христианскую философию со всякими извращениями!

На мгновение все замолчали, стало слышно, как где-то за стеной бодро тараторит громкоговоритель.

Николай Ильич приблизился к Юре.

— Таню надо спасти! Надо спасти! — нервно повторил он несколько раз. — Ее нельзя оставлять в плену у этих фанатиков. Что вы будете делать?

— Искать, — насмешливо проговорил Юра. — Я уже сказал.

— Не так это просто, на то они и скрытники! — воскликнул Николай Ильич. — Придется потратить много времени, много труда…

— Это меня не пугает, — спокойно сказал Юра. — Вы-то чего волнуетесь?

— Как же не волноваться? — воскликнул Николай Ильич. — Вырвать ее надо из этой ереси! Я же говорю — фанатики! Они до того ослеплены ненавистью ко всему новому, что готовы весь мир ввергнуть в междоусобную войну, ни с чем не хотят мириться…

— Полагаете, ваш бог лучше?

— Я не хочу сейчас спорить, я хочу вам помочь, — строго произнес Николай Ильич. — Поиски будут хлопотны и… обременительны… — Он полез в карман, протянул Юре деньги: — Хочу помочь. Тут двести рублей. Вчера получил жалованье. Найду еще…

На этот раз порозовел Юра:

— Зачем это?

— Но я действительно хочу помочь… — Николай Ильич и стеснялся и настаивал. — Расходы будут обременительны, и моя совесть…

Он действительно добр, но одновременно и суетлив, и жалок, этот неожиданно растерявшийся попик, и Юра вдруг почувствовал к нему легкое презрение.

— Спасибо… — Он отстранил деньги, — Обойдусь без вашей субсидии.

— Но почему?

— Потому что вы же во всем виноваты, а теперь собираетесь ее спасать!

Николай Ильич вздернул кверху бородку:

— При чем тут я?

— Объясню, — произнес Юра нравоучительным тоном. — Ведь это вы убеждали ее в существовании бога. Регулярно предлагали по рюмочке винца, а когда втянули в пьянство, собираетесь спасать… Нет уж! — Юра с ненавистью посмотрел на поповские деньги. — Как-нибудь обойдемся без вас!

Он вспылил, не мог не вспылить, позже он осуждал себя за вспышку, но Юру всегда возмущало лицемерие.

— Извините, — сказал он, стараясь говорить как можно спокойнее. — Я признателен вам за хлопоты, за советы, за консультацию, но дальше я уж как-нибудь сам. Ни бегство от людей, ни смирение перед горем не помогли еще ни одному человеку!

От Юры я и услышал о его встречах с Николаем Ильичом Успенским.

— Человек субъективно хороший, но что из того, если он служит плохому делу? Ведь это он, он толкнул Таню к религии. И дело, в конце концов, не в том, к кому она потянулась — к православным или к этим, как он их называет, бегунам. Дело в ином. Она бежала от жизни, бежала в придуманный, призрачный мир. В этом ее беда…

— Однако отец Николай помог выяснить подоплеку ее исчезновения.

— И он, и вы. Все помогли в оценке фактов.

— Что же вы собираетесь делать?

— Искать. Еще не знаю как, но искать. Не успокоюсь, пока не найду. Мне понятно, что это не просто. Зиму я, вероятно, проведу в Москве. Буду работать и готовиться… к странству! Поднакоплю денег, а весной…

В его голосе звучала удивительная уверенность в успехе.

Тем временем, покуда Юра метался в поисках Тани, с ней происходило вот что.

До встречи в Третьяковке Таня почти не замечала Юру. Она вообще не слишком-то обращала внимание на мальчишек. А тут, перед Нестеровым… Тот — и не тот!

Юра открыл глаза, и Таня вошла в него: вот ты, оказывается, какой, мы одинаково видим с тобой прелесть жизни, прелесть этой картины, прелесть просветленного познания мира…

Таня не помнила, о чем они говорили, возвращаясь домой, но только все, что говорил Юра, было умно, интересно и необыкновенно понятно, и она искренне сказала на прощание:

— Знаешь, Юра, ты… удивительный!

Они стали встречаться. Почему-то ей было немного стыдно. Встречи были их тайной. Они ходили в театр, а перед этим Таня прочла ужасную книгу про Марию Стюарт, и в театре она сказала какую-то глупость, и от стеснения, прощаясь, позволила себя поцеловать и сама поцеловала Юру. И даже ходила в кафе, и пили вино, и танцевали, а потом мама била ее по щекам, и Таня думала, что все перенесет, все перенесет ради Юры.

И вдруг все рухнуло, оказалось, что Юра такой же, как все. Даже не как все, а хуже, хуже…

Отчаяние Тани было безмерно. Мама права. Мама права, говоря, что мужчины только и думают, как бы обмануть… обмануть, опозорить и надсмеяться! Правильно мама била ее по щекам. Так мне и надо! Так мне и надо… Все. Все. Конец.

Правильно говорила Прасковья Семеновна: людям верить нельзя, верить можно только богу…

Мама тоже не говорит, что бога нет. Но в церковь не ходит. Занята. Фабрика, дом, дочь… Некогда. Она вообще никогда не заставляла Таню молиться. Понимает: иное время и люди иные. Дети становятся пионерами, комсомольцами. Не надо им путать жизнь.

Только Прасковья Семеновна не согласна со своей соседкой. Нет-нет да и прихватит Танюшку с собой в церковь. «Пойдем, посмотришь, послушаешь…»

Сперва Таня больше ходила для развлечения. Мать отпускала ее с Прасковьей Семеновной — «пойди, погуляй». Таня не говорила, что идет в церковь, ей нравилась игра в тайну. Сперва ее забавляло, что она молится богу по секрету от мамы, потом привыкла. Игра в тайну приучила к скрытности. Постепенно игра завлекла, стала потребностью.

Обида на Юру заставила вспомнить о церкви.

Первое ее сильное чувство… Она так верила в Юру, и вдруг все заколебалось!…

Ужас и отчаяние овладели ею… Она потянулась за утешением. Больше она не взглянет на Юру. Больше не взглянет ни на одного мальчишку. Надо куда-то кинуться… Куда? В ней вдруг стало нарастать религиозное чувство, потянуло к богу… Где он? Какой он? Она стала всматриваться. Икона… Еще вчера это было нарисованное привычное лицо. Но она стремится проникнуть глубже, дальше. Оно живет теперь… Господи! Господи Иисусе Христе… Правильно говорят. Он один никогда не обманет, не обидит… Тихий, благостный. Вечное молчание. Вечное доброе молчание.

Дома Таня молчала. В школе приходилось еще разговаривать, задавали вопросы учителя, обращались одноклассники, а дома молчала, очень уж у нее было подавленное настроение.

Даже мать заметила, что с Таней что-то творится.

— Что это ты такая?

— Какая такая?

— Точно не в себе.

— Я в себе.

— Будто не вижу.

Тут Таня расплакалась, не выдержала и расплакалась перед матерью.

— Да что с тобой?

— Просто все надоело.