В этом-то глухом месте и разместилась духовная школа, и тут же вскорости должен состояться собор истинно православных христиан.

Уже ранней весной стали прибывать сюда инокини с послушницами, позже приехали Елпидифор и Елисей, а следом за ними и другие иноки.

Неподалеку в низине соорудили даже коровник, и по поручению Елисея Душкин купил в Тавде корову, — по причине преклонного возраста старейшего подкармливали молоком.

Однако, как Елпидифор ни крепился, близилось его время предстать перед лицом господа, дряхлел он день ото дня, и не раз говорили между собой влиятельные иноки, что на предстоящем соборе придется избрать нового руководителя секты.

Но пока что все шло заведенным порядком — обитатели кельи собирались на молебствия, внимали поучениям старейшего, слушали проповеди Елисея. На Елисея взирали с особым благоговением, предполагалось, что именно ему предстоит принять от Елпидифора бразды правления.

Своим чередом продолжались и занятия в школе.

Инокини поднимали послушниц еще до света, сами становились на молитву, а девушки погружались в хлопоты по хозяйству. Носили из ручья воду, кололи дрова, топили печи, варили кашу.

Справив дела, послушницы направлялись на занятия к матери Феодуле и матери Ираиде.

Наставница школы Феодула — добродушная низенькая старушка. Носик на ее лице торчит пуговкой, вокруг глаз разбегаются лучики морщин, и, хоть и не положено, снисходительная улыбка частенько раздвигает сухонькие губы, из-за которых поблескивают маленькие, ослепительно белые зубки.

В помощь ей придана мать Ираида. Эта не улыбается никогда. Она тоже невысока и на первый взгляд даже невзрачна, но, отоспись она в теплой постели, посиди подольше на солнышке и прикоснись к ней рука парикмахера, темные ее волосы закудрявились бы, щеки покрылись бы легким румянцем, заискрились бы зеленые глаза, и стала бы она женщиной хоть куда.

Феодуле за семьдесят, Ираиде нет сорока. Обе великие начетчицы. Евангелие, требники и другие богослужебные книги знают назубок.

Феодула, как говорится, дошла до всего своим умом. Достигла высшей премудрости только по соизволению господа. В секту вступила неграмотной крестьянкой и лишь в странстве научилась читать и писать. Читала отлично, писала с ошибками, древнеславянский язык знала лучше современного русского и наизусть вытвердила все церковные службы. Ее не сбить ни в датах, ни в толковании канонических правил. Она вела в школе — как бы определить? — кафедру догматики, что ли.

Ираида — особа иного склада. В свое время окончила даже педагогический институт. Года два учительствовала, но затем — то ли после смерти родителей, то ли от несчастной любви — тяжело заболела, провела несколько лет в психиатрической лечебнице и вышла оттуда типичной религиозной психопаткой. Психопатизм этот, правда, скрыт глубоко внутри, иначе ее из больницы не выписали бы, но в иные моменты она говорила о Христе с таким исступленным сладострастием, что у специалиста-психиатра характер ее любви к Христу не вызвал бы никаких сомнений. На ее долю досталась, так сказать, кафедра риторики!

Занятия в «таежной академии» мало чем напоминали уроки в обычной школе, но Таня находила в них своеобразное удовлетворение. Собственные мысли нарушали покой ее души, а основное правило всякой духовной школы — принимать все на веру и ничто не подвергать сомнению — облегчало ее отношения с жизнью: пусть все идет, как идет, ни о чем не страдай, не вспоминай, предайся на волю божью…

Здесь в лесу, среди странных и даже очень странных людей, Таня пряталась от самой себя. За год странствования она многое бы увидела другими глазами, позволь она себе беспристрастно вглядеться в окружающую ее действительность. Вера… Зубрежка путаных текстов, монотонное чтение молитв, бездумное послушание, постоянная игра в прятки! Она прилежно соблюдала обряды, страшась увидеть скрывающуюся за ними пустоту.

До обеда Ираида и Феодула разъясняли девушкам всякие богословские тонкости, а после обеда девушки отвечали урок. Исключений не делалось ни для кого, каждая была обязана ответить на вопросы, и, боже упаси, если кто-нибудь из воспитанниц плохо заучивал тексты или запинался в ответах, нерадивую ученицу на всю ночь ставили отбивать поклоны.

Иногда обычные занятия прерывались, на беседу с послушницами приходили приближенные Елпидифора — то Елисей, то Григорий. Начинали они тоже с религиозных наставлений, но затем переходили на светские темы, жаловались, что власти притесняют верующих, преследуют слуг Христовых, не дают свободно проповедовать слово божье, допытывались у девушек, как те относятся к властям, готовы ли пострадать за веру, как будут вести себя в случае войны…

Ничего определенного иноки не говорили, но на душе у Тани становилось тревожно, нехорошо, появлялось сознание, что ее вовлекают в какое-то недоброе дело…

А вообще-то жить в тайге было не так беспокойно и голодновато, как в обычном странстве, ежедневно варили обед, днем разрешалось пить чай, и иногда даже с сахаром… Вот до чего доходил либерализм отца Елпидифора!

В размеренности и монотонности этой жизни заключалась даже своеобразная прелесть. Молитвы, занятия, хлопоты по хозяйству. Редкие промежутки отдыха. Бездонное небо. Послушание и молчание. Закаты, березы, тишина. И тайна. Все обволакивающая тайна…

Вечное нескончаемое странство!

ЗИМА ТРЕВОГИ НАШЕЙ

По возвращении из Ярославля Юра тут же поступил в СМУ. Маляром. Получил второй разряд и сразу приступил к работе.

Как-то зимой, зайдя к Зарубиным, я мельком увидел Юру. Он только что пришел домой и опять куда-то уходил.

— Извините, — бросил он мне на ходу. — Спешу.

Предупреждая мои вопросы, Анна Григорьевна с таинственным видом приложила палец к губам.

— У Юры появились дела, о которых он не говорит ни со мной, ни с отцом, — пожаловалась она, когда в передней хлопнула дверь. — Мы не думаем ничего дурного. Мальчик очень повзрослел и в конце концов сам обо всем расскажет. Но все-таки я не могу не тревожиться. К нему приходила какая-то женщина. Это не роман — пожилая женщина. Он увел ее к себе в комнату. Потом ушел. Завел сберкнижку — копит деньги. В нашей семье никто никогда не копил… Что-то с ним происходит!

— Взрослеет, вы же сами сказали. У каждого юноши когда-нибудь да начинается личная жизнь.

— Все так, — не без горечи согласилась Анна Григорьевна. — Но для меня-то он остается ребенком…

В какой-то степени я мог бы ее просветить, но, право, не знал, встревожит или успокоит ее мое сообщение, а сам Юра вряд ли был бы доволен моей информацией.

Вскоре после той мимолетной встречи Юра появился у меня.

— Не обижайтесь, что не захожу, — начал он с извинений. — Просто не хватает времени.

Он принялся рассказывать о себе. Оказывается, строить дома небезынтересно. Если бы он не сохранил пристрастия к химии, то стал бы, пожалуй, архитектором. Комсомольская работа предстала перед ним тоже в каком-то ином качестве. На производстве у него появилось много дел, не имеющих отношения к его прямой работе. По-прежнему много читает. И помимо всего, так как впереди еще поиски Тани, приходится уделять часть времени вопросам атеистической пропаганды…

— А что за дама к вам приходила?

— Мама уже доложила? Танина мать. Ее вызывали в милицию. Она давно уже заявила об исчезновении дочери, но сперва там как будто не придали ее заявлению значения. А недавно вызвали, подробно обо всем расспросили и сказали, что обязательно найдут. Я иногда захожу к ней. Вот она и пришла поделиться…

— Значит, можно ждать результатов?

Юра как-то многозначительно хмыкнул.

— Вы что… сомневаетесь?

— Нет, я не о том… Меня тоже вызывали!

— В милицию?

— Почти. Посоветовали расходовать свою энергию более рационально, А Сухареву, сказали, найдут и без моей помощи.

— И вы вняли голосу рассудка?

— Мой рассудок посоветовался с моим сердцем и не внял голосу чужого рассудка.