— Черствые? — осведомляется Раиса. Ей хочется, чтобы булочки были черствые: меньше утехи человеческой плоти.

Но буфетчица обижается:

— Известно, не сегодняшние, день только начинается…

После черного хлеба и воды водянистое какао кажется сказочным напитком. Вот что может помешать подвигу… Таня отставляет стакан.

— Спасибо.

— Ты что?

— Воздержусь…

Елпидифор ласково улыбается. Раиса наклоняется к Тане, бормочет:

— Преподобный Ефрем Сирин учит, что боящийся господа не объедается…

Берет стакан и допивает — не пропадать же добру. Над Раисой дьявол уже не властен.

По радио объявляется посадка на первые утренние поезда. Все трое устремляются на перрон.

В вагоне тесновато, двое солдат сразу уступают места.

— Дедушка, к окошечку. Бабушка… А внучку к нам.

Дедушка, бабушка и внучка садятся в ряд, Раиса придерживает Таню за руку.

— Спасибо, — шепчет Таня.

Раиса щиплет ее. Больно — и не заплакать!

Солдаты интересуются:

— Далеко?

— Может, нужно что?

Трудно сказать, что заставляет солдат ухаживать за молчаливой троицей — миловидность Тани или уважение к старости.

Иноки молчат, и Таня в их присутствии не смеет ответить.

— Строгие у вас старички, — с сожалением замечает один из солдат.

Таня смотрит вниз, как наказывала Раиса.

— Покурить не желаете? — не унимается солдат.

— Не курю, — сдержанно отвечает Елпидифор и вдруг просит, и в его голосе звучит страдание: — Оставьте вы нас, у нас горе…

Больше он ничего не добавляет, предоставляя соседям широкое поле для догадок.

— Извините, — смущенно произносит солдат и больше уже не осмеливается тревожить ни Таню, ни стариков.

Вагон вздрагивает, плывут станционные постройки, поезд набирает скорость. Они едут, едут — куда? зачем? для чего? — дедушка, бабушка и внучка.

Едва поезд тронулся, Таня притулилась у окна. Не спалось. Елпидифор и Раиса о чем-то перешептывались. Солдаты угомонились и залезли на верхние полки. «Так, должно быть, чувствуют себя арестанты», — подумала о себе Таня… И вдруг она точно провалилась. В никуда. И так же внезапно проснулась.

Рассветало. Вагон покачивало. Рядом дремала Раиса. Громко посапывали солдаты. Но Елпидифора не было. Почему-то она испугалась. «Вышел, — подумала она, — сейчас вернется». Елпидифора она боялась меньше Раисы. Но Елпидифор все не шел. Тогда Таня осторожно тронула пергаментную руку Раисы.

— Мать Раиса… Мать Раиса…

— А? Что? — встрепенулась та.

— Где старейший?

Раиса недовольно поперхнулась:

— Не твое дело. Сошел…

— А мы не вместе?…

— Бес в тебе говорит, девка, — рассердилась Раиса. — Обязательно поближе к мужику…

— А мы где сойдем?

— Где надо.

Сошли в Ярославле. Хоть Раиса приказывала беспрестанно смотреть в землю, Таня успела прочесть вывеску. «Не глазей, не глазей по сторонам», — не переставала твердить старуха. Ехали в трамвае, в автобусе, куда-то очень далеко. Сошли где-то в пригороде, нырнули в лабиринт немощеных улиц. Одноэтажные домики прятались в палисадниках, за заборами росли вишни и яблони.

— Вот и дошли, — сказала Раиса.

Остановились у глухого забора. Раиса оглянулась по сторонам и отчетливо постучала. Из-за забора послышался лай, потом чьи-то шаги, потом голос:

— Кто там?

— Во имя отца и сына и святаго духа… Странников принимаете?

Калитка распахнулась.

— Заходи, заходи! — прикрикнула Раиса на Таню и толкнула во двор.

— Аминь, — сказал впустивший их мужчина и захлопнул калитку.

На цепи прыгал лохматый пес, гавкал и злился, не обращая внимания на окрики хозяина.

Тот склонил голову перед Раисой, а на Таню бросил пытливый взгляд.

— Послушница моя, — лаконично пояснила Раиса.

— Виктор Фролович, — представился хозяин.

— Брат Виктор, — поправила Раиса.

Он сравнительно молод, пожалуй, нет тридцати, но брюшко уже выпирает, румяные щеки лоснятся, точно смазаны салом, только серые глазки шныряют, как у голодного зайца.

— Надолго, мать? — не удержался он от вопроса.

— Как поживется, — неопределенно ответила Раиса. — Странников нет?

Виктор Фролович поморщился:

— Живет одна, прошлогодняя.

— Не вздумай вместе поселить, — распорядилась Раиса.

— Зачем же…

Он повел их в дом, через комнату, где у окна сидела моложавая женщина с пухленькой девочкой на коленях. Возле них стояла рыженькая девушка.

Таня догадалась: у окна — жена, а стоит — та, «прошлогодняя», как назвал ее Виктор Фролович.

Обе бросили на вошедших любопытный взгляд, но хозяин тотчас провел прибывших в темный коридор, пошарил у стены, толкнул раздвижную дверь, и гостьи очутились в своем временном обиталище.

Комната не комната, чулан не чулан. Нечто такое, где можно находиться и в то же время оставаться как бы не существующим для любого неосведомленного посетителя.

Деревянная скамья, сложенная раскладушка и стул — вся обстановка их нового обиталища. Тане оно представилось унылой щелью, но Раисе, прятавшейся на своем веку в завалинках, в ящиках, в канавках и чуть ли не в печных трубах, жилище казалось вполне комфортабельным.

Здесь-то и поселились инокиня и ее послушница.

Большую часть времени они проводили в молитве, да еще время от времени Раиса вела с Таней душеспасительные беседы. Только странничество угодно богу, доказывала она, а жизнь обычная, какую ведет большинство людей, грозит погибелью…

— А как же брат Виктор? — удивилась Таня. — У него дом, жена, дочка…

— Так он видовой, — раздраженно ответила Раиса. — Какая ты беспонятная! Живет для прикрытия божьего дела.

Таня изредка покидала отведенную им с Раисой конуру, выбегала во двор, даже бродила по огороду.

Жену и дочку Виктора Фроловича видела ежедневно, а рыженькую девушку встретила еще лишь один раз. Появилась Раиса и так цыкнула на девушку, что та сразу точно растворилась в воздухе. Раиса утверждала, что всякий, кто готовится принять крещение, подобно Христу, должен сорок дней и ночей провести в одиночестве.

Сама Раиса то совещалась о чем-то с Виктором Фроловичем, то куда-то исчезала, то что-то обозревала в огороде — не в пример своей подопечной вела деятельную беспокойную жизнь.

Неожиданно она сообщила, что уезжает на несколько дней в Москву.

Таня растерялась:

— А я?

— Молись да поменьше толкись на людях.

Не хотелось Тане оставаться под присмотром Виктора Фроловича, но он почти не обращал на нее внимания, разве только кормил получше, чем при Раисе: то каши даст с маслом, то сахару с хлебом и кипятком.

Раиса вернулась через два дня в необычно хорошем настроении.

— Теперь скоро, — сказала она.

— Что скоро? — спросила Таня.

— Вознесешься на крыльях благодати к престолу господа, — загадочно ответила мать Раиса.

Встали до света. Сонная Раиса толкнула Таню ногой. Старуха спала на широкой деревянной лавке, прямо на доске, без подушки — «инокиня я, а видишь, как изнуряю плоть». Таня рядом, на раскладушке, тоже ничем не застланной. Таня вскочила. Раисе еще дремалось, не хотелось вставать. Минуту нежилась, встала и тут же принялась отбивать поклоны. Таня догадалась: сама на себя наложила епитимью. Таня молчала, ждала приказания. Раиса оглянулась:

— Чего пнем стоишь?…

Таня опустилась на колени.

— Господи… господи… помилуй мя…

Они долго кланялись перед иконой. Внезапно Раиса встала. Сегодня она была в каком-то приподнятом состоянии.

— Пора.

— Что пора? — невольно спросила Таня.

— Молись, молись, — рассердилась старуха. — Много будешь знать, скоро состаришься.

Тане вдруг стало весело.

— Скорей инокиней стану…

— Охальница! Наказать бы, да день больно уж посвященный…

Сдула с Тани веселье.

Вышли во двор. Восток занимался зарей — рыжей, желтой, тревожной, точно небо подпалили понизу спичкой. По двору шел Виктор Фролович, нес от ворот ведро с водой. Не опуская ведра, поклонился Раисе.