Званье, величанье забывалось.

Про Авдотью память осталась,

Что женка Авдотья Рязанка

Соколом в Орду налетала,

Под крылом Рязань уносила.

Высоко, высоко небо синее,

Широко, широко океан-море,

А мхи-болота — конца им нет

От нашей Двины, от Архангельской.

Заволакивает небо в темны тучи.

Остеклело широко океан-море,

Надо мхами-болотами метель метет.

Та ли осення непогодушка.

Заводилась немогода у синя моря,

Доносило непогоду до Святой Руси.

На Святой Руси, в каменной Москве.

В каменной Москве, в Кремле-городе,

У царя у Ивана у Васильевича

Было пированье, почестен стол.

Все на пиру пьяны-веселы,

Все на пиру стали хвастати.

Прирасхвастался Иван Грозный царь:

— Я взял Казань, взял и Астрахань.

Я повывел измену изо Пскова,

Я повывел измену из Новагорода,

Я повыведу измену из каменной Москвы!

Говорит же тут его молодший сын,

Молодший сын Федор Иванович:

— Вы слыхали ли, бояре, такову беду.

Что сей ночи, со полуночи,

Москва-река течет кровию,

Той ли кровью княженецкою?

А на крутых бережочках не камешки,

А валяются головушки боярские… —

А и гости-то царевичу перстом грозят,

Поют-ревут, его унять хотят.

А расслушал же Малюта Скуратов сын,

Говорит Малюта царю Грозному:

— Хоть ты взял Казань, взял и Астрахань,

Хоть повывел измену изо Пскова,

Хоть повывел измену из Новагорода,

Тебе не вывести измену из каменной Москвы:

С тобой измена за столом сидит,

С одного с тобой блюда хлебы кушает,

Из одной ендовы пива-меду пьет.

Твой-то сын Федор Иванович

Сказывает боярам таковы слова:

«Москва-де река течет кровию,

Той ли кровью неповинною.

А на крутых берегах лежат не камешки -

Валяются головушки християнские».

И Грозный царь распрогневался,

Скачет царь на резвы ноги.

От того поскоку ретивого

Белодубовы столы пошаталися,

В ендовах питья расплескалися,

Хлебы ситны колесом покатилися,

Браны скатерти в трубу завивалися.

Кричит же царь зычным голосом:

— Вы гой, палачи немилостивы,

Имайте царевича за белы руки,

Тащите его за Москва-реку,

На то на Болото на Торговое,

Кладите на плаху на липову,

Секите ему буйну голову!

И все палачи приустрашились,

И все палачи приужаснулись….

Один Малюта не ужаснулся,

Один Скуратов не устрашился.

Хватал царевича за белы руки,

Поволок его за Москва-реку,

На то на Болото на Торговое.

Кладет его на плаху на дубовую,

Ладит сечь буйну голову.

А и эта весточка престрашная,

Что царь казнит своего сына, —

Летит эта вестка по всей Москве,

По той ли улице Никитския.

Тут стоят хоромы высокие,

Живет царевичев дядюшка,

Боярин Никита Романович.

И дядюшка приужаснулся,

Прядал с постели со мягкия,

Сапожки насунул на босу ногу,

Шубоньку на одно плечо,

Шапоньку на одно ушко.

Ему некогда седлать добра коня,

Он падал на клячу водовозную.

Он гонит клячу через всю Москву;

Он застал Малюту на замахе.

Схватил любезного племянника,

Спрятал племянника за пазуху,

Застегнул на пуговки серебряны,

Кричит, зычит таковы слова:

— Собака, вор ты, Скуратов сын,

Мироед ты, съедник, переел весь мир!.-

Сплыви, собака, за Москву-реку,

Поймай в чистом поле татарина,

Ссеки ему буйну голову,

Снеси царю саблю кровавую,

И царь тому делу поверует. —

И дядюшка Никита Романович

Увез племянника во свой во двор,

Спрятал во покои во особые,

Созвал скоморохов веселыих

Утешати опального царевича,

Поколь утолится отецкий гнев.

А Малюта сплыл за Москву-реку,

Поймал в чистом поле татарина,

Срубил ему буйну голову,

Принес к царю саблю кровавую.

И Грозный царь зажалел сына.

Снимал с головы золотой венец*,

Заокутал лицо во черной клобук;

Свои же он ризы царские

Заокутал манатьёй чернеческой*.

Засветил лампаду негасимую,

Отворил книгу псалтырь великую

И заплакал по сыне по Федоре:

— Белопарусной кораблик ушел за море,

Улетела чаица за синее.

Кудрявая елиночка посечена,

Золота верба весенняя порублена.

Нет у меня сына милого,

Я казнил свое детище любимое… —

И плачет царь ровно шесть недель.

Шестинедельная панихида миновалася,

Незатворна псалтырь затворялася,

Негасима лампада погашалася.

Поехал царь за потехами,

За утками поехал, за лебедями.

А и надо ехать через всю Москву.

По той ли улице Никитския.

А у дядюшки Никиты Романовича

Песни поют и гудки гудут,

Играют скоморохи удалые,

Веселят опального царевича.

И грозный царь распрогневался,

Позвал дядю на красно крыльцо,

Ему ткнул копье во праву ногу,

А сам говорит таковы слова:

— Ты старая курва, седатой пес!

Что у тебя за пир такой?

Что у тебя за весельице?

Не знаешь ли ты, не ведаешь,

Что померкло у нас солнце красное,

Погасла звезда раноутренняя?

Ведь казнил я своего сына милого,

Ведь нет в живых твоего племянника!

Так всегда в каменной Москве:

По всяком по воре по боярине,

По всяком князе-изменнике

Много на Москве плачу-жалобы.

По моем только по милом но детище

Никого в Москве нету жалобного.

В те поры Никита Романович

Бежит во покои во особые.

Он выводит к царю сына Федора

Жива, здрава, невредимого.

И грозный царь Иван Васильевич

Падал дяде в праву ножечку:

— Ты от смерти спас мое детище,

Ты от муки спас мою душу грешную!

Я как тебя, дядя, буду чествовать?

Я чем тебе буду благодарствовать? —

Говорит Никита Романович:

— Садись-ко, царь, на ременчат стул,

Пиши-ко ярлык скорописчатый,

Даруй льготу нерушимую

Для нашей улицы Никитския:

«Кто-де на улицу Никитскую

От царского гнева укроется,

Не тронуть того царским приставам,

Не задеть того лютым опричникам».

У отца, у матери был сынок Романушко и дочка — девка Восьмуха. Романушко — желанное дитятко, его хоть в воду пошли. А у Восьмухи руки загребущие, глаза завидущие.

У отца, у матери был сынок Романушко и дочка — девка Восьмуха. Романушко — желанное дитятко, его хоть в воду пошли. А у Восьмухи руки загребущие, глаза завидущие.

Пришло красное лето. Кругом деревни лежат белые оленьи мхи. родятся ягодки красные и синие. Стали брат с сестрой на мох ходить, ягодки брать.

Матка им говорит однажды:

— Тятенька из-за моря поясок привез атласный лазорева цвету. Кто сегодня больше ягод принесет, тому и пояс.

Пришли ребята на мох, берут ягоду-морошку. Брателко все в коробок да в коробок, а сеструха все в рот да в рот.