— Бел! — простонал неподалеку Литур и со всех ног кинулся к покрытой копотью фигуре. — Да как же ты… Боги, да помогите же…
Он в мгновение ока растолкал молчаливую толпу, начавшую собираться возле неподвижного тела Гончей, упал на колени, ничуть не испугавшись лютого жара. Одним махом сбросил с заживо горящего пацана дымящиеся обрывки и, сдвинув поникшее крыло в сторону, щедро плеснул на дымящийся доспех воду из выхваченной у кого-то фляги. Затем еще и еще. Людей обдало горячим паром, Карраша с хозяином мгновенно заволокло белым дымом и на некоторое время скрыло от любопытных глаз.
В то же мгновение снаружи раздался быстро нарастающий гул, небеса снова потемнели и отчего-то начали скручиваться над хрипло дышащей, но все равно ползущей к заставе саламандрой в тугой смерч. Она все еще была жива, все еще упорно пыталась добраться до ненавистных смертных и, царапая землю когтями, медленно подтягивалась на ослабевших лапах, не замечая, как ярко светятся в широкой ране родовые клинки Л’аэртэ. Вдруг резко похолодало, будто вот-вот должна была разразиться буря, следом подул свирепый ветер, свинцовые тучи распороли первые молнии. Люди с пониманием пригнулись, на какое-то время отвлекшись даже от Белика, а затем и вовсе упали на камень ничком. Потому что раздавшийся сверху оглушительный грохот был таков, что казалось — это небесный купол начал разваливаться на части.
Таррэн, пригнув голову вместе со всеми, невесело улыбнулся: да, малыш знал, что делал, когда всаживал свое «проклятие» в тело ящерицы по самую рукоятку. Он разрубил прочную кожу, дал надежной чешуйчатой броне разойтись, сломал единственную преграду для действия смертоносной магии перворожденных, для которой нужно было, как выяснилось, только одно — коснуться крови. Ради этого он так спешил, ради этого рискнул всем, ради этого так упорно пытался добраться до важнейшего нервного узла — чтобы вонзить туда оба родовых клинка, обездвижить громадную зверюгу, не позволив ей добраться до заставы, и заодно выиграть драгоценное время для магического взрыва. Он не хотел рисковать чужими жизнями. Никогда. Ни разу. А вот своей, похоже, не слишком дорожил.
Эльфы хорошо защищали свое оружие старыми добрыми рунами. Малыш как-то правильно сказал, что защитные узоры наносились на оружие всех перворожденных, но далеко не всегда они были столь мощны, как на родовых клинках наследника темного трона. И сейчас, когда время наконец-то пришло, Таррэн чуть не впервые видел, насколько силен был его погибший брат, сумевший вплести такую страшную магию в свои мечи.
Повинуясь невидимой воле, с неба почти одновременно ударили две ветвистые молнии и мгновенно притянулись к земле. А затем с поразительной точностью вошли в богато изукрашенные рукояти, через них — в умирающее тело саламандры, прошили его насквозь, буквально разорвав пополам, и так же быстро угасли.
Какое-то время земля еще содрогалась от немыслимой мощи разряда, но затем постепенно успокоилась. За ней утих свирепый ветер — так же быстро, как и появился, свинцовые тучи разошлись, будто их никогда не было, в небе перестало угрожающе греметь, над заставой воцарилась неестественная тишина, а слегка оглушенные и потрепанные Гончие смогли наконец взобраться на стены.
— Добейте гадов, — сухо бросил Шранк, спрыгивая рядом с тяжело дышащим Каррашем и отчаявшимся Литуром, что сумел лишь отереть испачканное, чудом не пострадавшее лицо Белика и стянуть с него кольчужный капюшон. — Мы тут сами разберемся.
— Бел… — На руки юноши хлынул водопад густых каштановых волос.
Гончие внезапно посуровели, кинули на новичка пристальный взгляд и властно отодвинули в сторону, сгрудившись вокруг вожака тесным кольцом. Никому не позволили приблизиться, даже на дернувшегося воеводу хмуро рыкнули в десять голосов, а потом осторожно опустились на корточки, бережно отодвигая распластанное крыло Карраша.
Таррэн поджал губы и резко отвернулся, стараясь не думать о том, во что превратился бойкий и языкастый пацан. Он даже отсюда чувствовал запах паленой кожи с мерзким привкусом горелого мяса. Да мальца еще и перекусили пополам. Если он даже каким-то чудом дышит, что маловероятно, то внутренности все равно должны превратиться в настоящую кашу. Наверняка от Белика остался лишь жалкий обгорелый обрубок, который и человеком-то уже назвать нельзя.
Он до крови прикусил губу. Это их вина. Это они не сумели справиться, не сумели защитить. Не успели помочь. Прозевали опасность. Не сделали самого важного.
Давешняя тоска вгрызлась в эльфа с новой силой, заполнила собой все существо, заставляя дышать с немалым усилием, сердце — биться часто и неровно, а руки — непроизвольно сжиматься в кулаки. В груди эльфа что-то противно затрепыхалось и нехорошо заныло, потому что этот дерзкий и отчаянно смелый человечек успел-таки зацепить его за живое. Заставил на многое посмотреть иначе, с чем-то смириться, о чем-то задуматься.
Урантар и псы едва сдерживали горестный крик. Пыталась держаться и Траш, что сейчас упорно тащила сюда чудесные клинки маленького побратима. Карраш же плакал, не стесняясь, уже в голос. Ничего не видели от навернувшихся на глаза слез и Стражи.
Разве не знал Белик, что люди за него любому глотку порвут? Разве забыл, как трепетно к нему относятся? И все же мальчишка совершенно не берег себя, а упорно, раз за разом, лез в самое пекло, словно ему жизнь совсем не в радость!
— В-велимир, удави их, — дрогнувшим голосом попросил воевода, с трудом возвращаясь к еще кипящей схватке. — Я очень тебя прошу: убей столько, сколько сумеешь. За Белика. Пожалуйста. Буду должен.
Маг молча кивнул, но поднять руки и начать сложное заклятие не успел — Таррэн перехватил на полпути, сделав красноречивый знак: я сам. Говорить еще не мог — горло перехватило болезненным спазмом, но зато так посмотрел, что немолодой чародей лишь вздрогнул и невольно втянул голову в плечи. На миг ему отчего-то показалось, что из зеленых глаз эльфа холодно и мертво смотрела сама преисподняя, там вдруг стало красно от бешеного, рвущегося наружу пламени — истинной и действительно страшной силы темного мага, который так долго не желал ее показывать. И эта сила откровенно пугала.
Темный эльф обвел потяжелевшим взглядом разрозненное войско тварей, удерживаемое вблизи стен только усилиями трех оставшихся хмер. На мгновение окаменел от ревущей внутри знакомой ненависти к этому осколку прошлого — Проклятому лесу, посмевшему забрать у него Белика. Затем зло прищурился и вдруг легко вскочил на один из зубцов, больше не желая сдерживаться.
Таррэн нехорошо улыбнулся и наконец позволил себе то, от чего упорно отказывался целых два столетия: признал свою кровь, призвал ее, позволил вести эту партию. Окунулся в нее с головой и мгновенно почувствовал, как с готовностью разливается по жилам, подобно смертельному яду, огненный смерч, способный одним касанием снести целые города. Как огонь наполняет бешенством и неукротимой яростью все его существо. Как пылают пламенем глаза, как сыплются искры со сжатых в кулаки пальцев. И как свиваются внутри тугие кольца невиданной смертными мощи.
Давно он не обращался к своей истинной силе. Целых двести лет терпел и учился жить иначе. Надвое разрубил свою душу, чтобы не оставить настойчивым преследователям ни малейшего знака. Смыл все следы. Разорвал прошлое. Разделил себя на куски, безжалостно изрезал и надежно спрятал ту часть, которую ненавидел с детства. Запретил себе вспоминать. Зарекся будить силу. Запечатал за сотней замков и спрятал так глубоко, как только смог, — под живое сердце, за болью и горечью, оставшейся после добровольного отречения. Давно он не слышал яростного пения этой проклятой крови.
Все последние двести лет он упорно избегал вспоминать о собственном происхождении и о том долге, что тяжким грузом лег ему на плечи.
«Двадцать… их было двадцать, — прикрыл глаза Таррэн, силясь прогнать воспоминания. — Все юные, невинные и совершенно беспомощные. Их было двадцать — молодых смертных девушек, которых я не успел спасти. Не смог перехватить руку брата, не узнал, что творится в священной роще, не сумел его опередить. Их мертвые лица снятся мне в кошмарах, неподвижные лица, похоже, будут преследовать до конца его дней. Безвольно опущенные руки с высеченными прямо на нежной коже рунами изменения без конца возвращаются в воспоминаниях. Погибшие девушки вопрошают: „За что?“ Он не пощадил даже детей, а я… Я не сумел спасти им жизнь…»
